неожиданно вызвали в дирекцию. Ты был у меня? Подружился с Жиго?
Я с достоинством наклонил голову.
Досадно, конечно, что не могла состояться беседа. И все-таки я не чувствовал себя внакладе. Во-первых, я побывал в волшебных клоунских стенах, дышал в этих стенах ни с чем не сравнимым клоунским воздухом. А во-вторых.
Не об этом ли мечталось мне в детстве?
Пусть ненадолго, пусть на миг, хотя бы на краткий миг, но мне удалось продублировать рыжего Эйжена!
НОЧНАЯ СЪЕМКА
В тот сезон, когда в Ленинградском цирке гастролировал капитан Альфред Шнейдер и из вечера в вечер яростно рычащие хищники рвали мясо у него из рук, — в одном из кресел партера я приметил человека, по-особому прикованного к происходящему в клетке. Не раз и не два появлялся этот человек на представлениях: средних лет, с лицом внешне сдержанным, даже замкнутым, и вместе с тем отражающим глубокое подспудное волнение.
— Кто это? — спросил я Герцога. — Знакомое будто лицо.
— А как же! Видели, конечно, в театре. Илларион Николаевич Певцов. Артист академической драмы.
Ну конечно же. Как я сразу не вспомнил! В академическую драму Певцов пришел сравнительно недавно, года три назад — до того играл в московских театрах,— и сразу снискал широкую известность исполнением роли Павла Первого в одноименной исторической пьесе Мережковского. Выразительнейший образ создавал Певцов, рисуя российского самодержца равно и безумцем и преступником — в калейдоскопической смене настроений, в маниакальной подозрительности, мстительности, злобе.
Тут же, продолжая разговор, Герцог сообщил мне, что Певцов не только из любви к манежу посещает цирк.
— Дал согласие сниматься в кинокартине. Циркового содержания картина. Переговоры идут: предполагаются съемки в цирке, при участии львов.
Вскоре переговоры были успешно завершены, и ленинградская фабрика «Совкино» начала готовиться к съемкам: условлено было, что они будут происходить после конца представлений, в ночное время.
Мало кто помнит сегодня фильм «Смертный номер». Забегая вперед, скажу, что, выпущенный на экраны осенью двадцать девятого года, фильм встретил единодушное осуждение. Особенно негодовала критика по поводу того, что в угоду банальной и пошлейшей мелодраме авторы фильма в его окончательном варианте свели к минимуму роль Певцова, наделившего исполняемый им образ тонкими, психологически верными чертами. Очень скоро «Смертный номер» исчез с экранов. Но здесь, в рассказе этом, я хочу вернуться к работе Певцова, к одному из эпизодов этой работы.
Случилось так, что в эту же пору при Ленинградском Доме работников искусств была организована Ассоциация театрального молодняка, и меня избрали ее секретарем. Свои собрания Ассоциация проводила в тесном содружестве с ведущими артистами и режиссерами города. Однажды к нам пожаловал и Певцов.
Речь шла об основах актерской игры. В ходе беседы попросили высказаться и Иллариона Николаевича. Поднявшись с места, он несколько раз отрывисто глотнул воздух, одолел гримасу, пробежавшую по лицу, и лишь затем смог начать разговор. До того я не знал, что артист подвержен сильному заиканию и лишь на сцене — предельной мобилизацией всей своей творческой натуры — блистательно преодолевает этот дефект.
О чем говорил Певцов? Жаль, я не записал его речь, но помню, что с особой настойчивостью он подчеркивал, как важно для артиста жизненное проникновение в дела и поступки тех персонажей, каких воплощает он на сцене.
На Невский проспект вышли вместе.
— Илларион Николаевич! — начал я. — В цирке говорят, что вы согласились войти в львиную клетку. Но зачем? Разве нет возможности.
— Возможность есть, — ответил Певцов. — Но я не хочу воспользоваться ею. Не хочу, потому что.
Оборвав фразу, Илларион Николаевич круто обернулся ко мне:
— Потому что не хочу изображать. Понимаете? Я должен сам испытать. Чтобы сыграть роль укротителя — я должен пережить те минуты, те мгновения, которые определяют не только его работу, но, возможно, и всю жизнь. Понимаете? Завтра ночью приходите в цирк!
Назавтра — сразу после конца представления — в цирке начались приготовления к съемке. Электрики тянули провода, устанавливали вокруг манежа прожекторы. Оператор со своими ассистентами выбирал наиболее выигрышные для съемки позиции. Униформисты еще и еще раз проверяли крепления клетки. Словом, все вокруг находилось в движении, в лихорадочной спешке, и один лишь капитан Альфред Шнейдер с неизменным бесстрастием взирал на эти приготовления.
— А чего ему беспокоиться, — хмыкнул Герцог. — Куш отхватил немалый. До остального дела нет!
Оказалось, что это не так.
Пройдя за форганг, я увидел Певцова, уже готового к съемке. В строгом фрачном костюме, с белоснежной чалмой на голове — она оттеняла смуглость загримированного лица, — артист и впрямь мог показаться доподлинным укротителем хищников.
В этот момент за кулисами появился Шнейдер в сопровождении режиссера фильма.
— Давайте посоветуемся, Илларион Николаевич,— сказал режиссер. — Дело в том, что господин Шнейдер несколько обеспокоен тем, что зверям за короткий срок придется вторично выходить в клетку, и притом в неурочное, необычное ночное время. Не исключено, что звери могут быть взвинчены, нервозны. Господин Шнейдер — поскольку вы не обладаете навыками укрощения — предлагает ограничиться.
— Это исключено! — отозвался Певцов. — Я категорически настаиваю, чтобы все было точно так же.
Закончить фразу не смог: судорога, пробежав по лицу, затормозила речь.
Режиссер, оборотясь к Шнейдеру, передал ему желание артиста. Тот отозвался лаконичным кивком головы. Вскоре раздался сигнал к началу съемки.
Теперь они стояли друг против друга с двух сторон манежа, разделенные прутьями клетки, — капитан Альфред Шнейдер и Илларион Николаевич Певцов, артист Академического Театра драмы.
Шнейдер подал знак, и створка, закрывающая туннель, из которого в клетку выходят львы, поползла вверх, и львы появились на манеже — то самое стадо, что своим числом поражало воображение зрителей.
Жужжа на высокой и тонкой ноте, ослепительно вспыхнули прожекторы. Оператор замер у камеры. Пожарники нацелили на клетку брандспойты.
— Выход! — послышалась команда.
