— Нет, она не была женой — ни моей, ничьей. Не успела. Не могла успеть…
— Вас тут и ранило? — осторожно спросил он Александра Петровича.
— Нет, это потом, под Дрезденом, в сорок пятом, — сказал Александр Петрович, уже не стесняясь своего лица. — А раньше — пустяки.
Треснуло дерево. Так, что они, кажется, оба вздрогнули.
Говорят, зимой деревья трещат от мороза. Но они трещат и сейчас, когда на улице оттепель. Покрытые инеем березы трещат. Меньше — ели и сосны. Осины трещат, как березы. На них нет листвы, ветер раскачивает их сверху, и у корней трещит, лопается кора. У берез особенно заметно. Куски коры набухают, вздрагивают, лопаются, рвутся, осыпая мелкой крошкой снег.
Набухает кора, и почки уже набухают к весне. На деревьях незаметно, а на кустарниках, что растут вдоль тропинки, видно.
И птичьи голоса говорят, что весна где-то совсем рядом. И солнце, что пробивается сквозь крону елей и сосен — на просеки, полянки, на тропку эту, — светит уже особенно, не холодно…
Им тут и расстаться бы: Александру Петровичу направо пора сворачивать, мальчишке — прямо до поселка, и спасибо ему, милому юному спутнику, спасибо за то, что он такой!
Они уже и попрощались.
— Только…
— Что «только»? — спросил Александр Петрович.
— Только я все наврал! Вам наврал!
— Как?
— Ну, дед у меня ни в каких партизанах не был. Старостой был при немцах, им и прислуживал. А отец сейчас летчик. А в войну он не был летчиком. Тогда не мог. Таким же, как я, мальчишкой был. Его на Урал увезли с детским домом. На заводе работал, танки делал, а потом в военное училище пошел. Он и сейчас говорит: «Смывать грязное пятно нам надо». Вот как! А то, что он летчик, я правду сказал. После войны и сейчас.
Александр Петрович растерялся и не знал, что же ему сказать.
Потом наконец спросил:
— Ну, а дивизия Сто сорок четвертая Пронина и Девятая — Белобородова? И эти мины-сюрпризы? И аэродром в Ватулино, артсклад в Можайске? Это-то все откуда? У тебя — откуда?
— Это все правильно. Так и было. Я и по книгам читал, и выписывал, а как сюда переехал, все время хожу здесь, чтобы узнать, как что было…
Александр Петрович молчал.
И мальчишка молчал. Вдруг сказал:
— Вы меня презирать теперь будете?.. Да? Я ведь, если бы вы не рассказали про нее, Октябрину…
— Ну, почему же… Не так это просто — презирать…
— Я, как школу окончу, обязательно в военное училище хочу. Отец говорит: «Самая накладная профессия у нас для страны. Но самая нужная. Пока — самая нужная». Я очень хочу!
— А песня? — вспомнил Александр Петрович. — Как же это она — «Мы — красная кавалерия…»? Дед, говоришь, пел?
— Не дед, а отец. Он правда ее все время вспоминает… Но хотелось, чтобы и дед… Чтоб все так было!
Александр Петрович слушал его, думал и смотрел на лес. Какой он разный. То чащоба непролазная, то просека, то поляна, то тропка, как эта. И все вместе, как жизнь. Выбирай, думай, ищи.
— Презираете меня? Да? — переспросил он.
— Пожалуй, наоборот. Хорошо, что выбираешь, думаешь, ищешь.
Александру Петровичу показалось, что мальчишка обрадовался, услышав это, и потому особенно долго прощался.
А когда они расстались и Александр Петрович свернул направо, он вспомнил, что так и не спросил, как зовут этого мальчишку. Ведь он ничего о нем не знал, ни имени, ни фамилии.
Впрочем, может, и неважно, что не спросил. Ходят же такие мальчишки по земле. И хорошо, что они есть — такие!
ТУМАН
Туман. Глухой, бесконечный и совсем не как молоко, хотя и говорят так, а хуже. Рыбак, если он настоящий, знает, что такое «молоко» над морем. Это хуже «молока», глубокий туман.
И берег — в тумане. В тумане прибрежные сосны и дома, а новые здания, которые растут здесь как грибы, совсем не видны. Словно их и построили так, чтобы они уходили в небо, в туман. Пусть там, наверху, живут люди и разбираются, что к чему, а вокруг них туман…
На земле лучше, и ближе к земле лучше. И с моря тупить на землю — лучше, и не подниматься потом выше третьего этажа. Второй, а особенно первый нравятся Язепу. Но у него — третий. И то хорошо. Когда всю жизнь болтаешься в море, нужна земля. Не какая-то, а реальная: земля, на которую можешь ступить ногами и пройти по ней, сначала качаясь, как по палубе, а потом все увереннее и увереннее, твердо, и тогда, конечно, не хочется подниматься в доме на второй, третий или еще какой-то этаж. Тогда — лучше море.
День уже давным-давно настал, а на улицах горят фонари и машины едут с зажженными фарами.
Туман.
И здесь туман.
— Дедушка! А-а!
Язеп идет с внуком, и голос внука вдруг заставил вздрогнуть его.
— Что, Антон?
Антону восемь. Язепу завтра будет пятьдесят. Они идут за покупками по магазинам. Антон любит ходить за покупками, но только не за «тряпками», а в магазины серьезные, продовольственные. Там есть что купить и выбрать, и Язеп тоже любит это дело. Когда возвращается из рейса, всегда ходит по магазинам. Жена довольна. Дочь с мужем довольны. И он сам доволен, принося домой полную сумку. И Антон такой же. Язепу нравится, что Антон такой. Значит, в него пошел…
— А почему такой туман? — спрашивает Антон. — Почему ничего не видно?
В самом деле, плохо видно, даже на улице. Вчера в море было чуть яснее.
Язеп отвечает внуку, но сам думает о другом.
Завтра будут гости. Надо купить все. Ясно. Дома ждут. Но сейчас…
— Это не самый страшный туман, — говорит Язеп. — И вообще…
— Почему? А вчера был хуже? В море? — спрашивает Антон.
