Разорение? Ну уж это касается его одного. Он выплачивал и выплатит теперь всем полным рублём. Когда? В законные сроки. А кто попробует шантажировать его, подсылать Ларсонов, Парсонов, Марсонов, на тех он ещё отыщет управу у его светлости. Ну, тянуть ещё будешь, арапская морда?
Индус, обменявшись вежливым поклоном, поместился в кресле, не спешил открывать портфеля, кинул равнодушный взгляд в сторону Беляева.
— Мой личный секретарь, он не помешает?
— О, нет, — индус говорил по-французски с чересчур мягким акцентом. Дело очень простое. Маленькая формальность, выполнить которую ему хотелось бы лично, перед отъездом в деревню. Он не имел до сих пор случая завязать сношения с конторой уважаемого мистера Смита.
Размазывай, размазывай…
Мистер Смит, разумеется знает, что он, Гумаюн-Синг, клиент Джефферса и K°. И дед, и отец были клиентами этой конторы, но теперь возникло небольшое осложнение. Джефферсы, как известно, переносят центр тяжести операций в Америку, в Чикаго. Учёт для Индии понижен с пяти до трёх процентов. Между тем мистер Смит, если память ему, Сингу, не изменяет, гарантирует клиентам не меньше семи процентов.
— Да, с металла. С металла семь и шесть с бумажных денег.
К чему гнёт, к чему размазывает подлый арап? Дразнить захотел, издеваться?
— Весьма рад, что я не ошибся, — индус говорил просто и вежливо, чуть-чуть сухо, пожалуй. — Дело в том, что я намеревался просить вас взять на себя наличность, помещённую у Джефферса и K°. Те уже предупреждены. Если вы ничего не имеете против, мы могли бы покончить дело сейчас. Переводные документы у меня. Мне хотелось бы формулировать срочным обязательством. Скажем, года на три, чтобы не возиться ежегодно с балансом. Не затруднит вас?
Что это? Галлюцинация? Э… чёрт! Черномазый играет комедию. Какая-нибудь мелочь, чтобы испытать.
— Видите ли, я затрудняюсь сказать… Как велика сумма вашего вклада?
Индус порылся в портфеле, вытащил глянцевитые печатные приказы, бегло пересмотрел, сказал спокойно:
— Общая цифра восемь миллионов. Немного меньше. Семь миллионов семьсот восемьдесят три.
И снова кто-то приподнял под Смитом кресло и раз за разом, туда и сюда покачал в стороны.
Долго молчал. Спрятал свои глаза. И вдруг вспомнил с особенной ясностью, что здесь, за диваном, слушает дочь, та дочь, что минуту назад отдавала ему завещанные матерью деньги, предлагала «три тысячи» своего жениха.
Решился. И, глядя в упор в бледное спокойное лицо индуса, сказал раздельно и твёрдо:
— Вы изволили слышать, что говорят про меня за последние дни?
Индус чуть-чуть пожал плечами, учтиво ответил:
— Чем крупнее имя, тем большие толки оно вызывает.
— Гм… Ну а если я сам, обязанный честью джентльмена, признаю при вас, что ваш вклад в данную минуту имеет для меня… особую ценность, что он более, чем когда-либо, необходим мне?..
Что это? Рука индуса не тянется за приказами? Ненавистный Гумаюн обмакивает в чернильницу перо, тянет из портфеля переводный бланк?
Почти участие, смешанное с лёгким изумлением, вспыхнуло в холодных глазах индуса. Выдержал взгляд и просто ответил:
— В таком случае… мне доставит особенное удовольствие вывести столь уважаемую и старую фирму моим участием из этого маленького затруднения. Вы разрешите воспользоваться вашим телефоном, предупредить Джефферса о состоявшейся сделке?
И, когда за индусом захлопнулась дверь, председатель треста, всесильный, всезнающий Смит превратился в беспомощного, слабого старика, обвис в своём кресле, уронил голову на кучу брошюр и долго беспомощно плакал.
Слышал, как Дина дёргала его за лацканы визитки, смеялась счастливым смехом, по- детски визжала.
— Папа! Папа! Вот видите! Что бы мы делали? Я говорила. Как это кстати, как это кстати…
Запнулась на последнем слове, будто осенённая внезапным воспоминанием.
— А знаете, что я подозреваю…
Не договорила, почему-то пугливо метнула глазами в сторону жениха, густо покраснела.
— Господи! Какая чушь! Какая я глупая!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Отсюда было похоже, будто горы покрыты лишаями.
Тёмно-зелёные, жёлтые, красные пятна листвы липли по склонам. Ущелья чуть подчёркнуты тенью, словно складки морщинистой кожи.
На северо-востоке далёкий хребет, совсем прозрачный, совсем слился с синевою неба, нельзя разобрать, снежные это шапки гор или облака, грядою осевшие на самом горизонте.
А на юг убегают клочки туч.
Только что был дождь.
Тот, ни с чем не сравнимый южно-индийский ливень, когда между землёю и небом сплошная алмазная масса воды, когда под железными листьями пальм слышится, будто горы обрушились с неба.
Через минуту всё тихо.
Лишь студенистые пятна убегающих туч, да запах озона, да капли зажигают на листьях радужные огни.
Да ещё курятся горы. Курятся влажным и тёплым паром, будто огромные костры, залитые водой.
И ущелья прикрылись надолго седым плотным саваном тумана.
Деревушка мутным пятном тростниковых крыш прилипла у самой подошвы горы. Рядом тёмная бархатная зелень бананов, жёлто-серые коврики свежевспаханных полей и кругом чётко, пашней, подрезанные джунгли.
Видно отсюда, как плотным, зелёным телом облила она деревушку со всех сторон. Стоит забыть, полениться, оставить поля без работы на месяц, джунгли съедят их, ворвутся в деревню, раздавят постройки железными руками лиан, одичают бананы, и сравняется, мутно-зелёная, ровная, с плешинами одиноких утёсов спина джунглей.
Там и сям над зелёными пятнами встали тонкие столбики дыма.
