другие правила поведения. Там никто никого не грузит, как здесь сейчас стали говорить. Там у всех все в порядке. Все приветливы, все говорят приятное. Понимаете?
— Мне ответить вам по-советски или по-европейски? — обозлился на бестактность собеседницы Вадим.
— Понимаю вас. Понимаю. Но поверьте, Николай Николаевич — хороший. Ему просто там очень трудно. Он же журналист, у него нет дипломатического иммунитета…
Вадима как током ударило. Либо она болтливая дура, либо это вербовка. Мол — „теперь ты много знаешь, будешь работать на нас“. Этого только не хватало. Еще с пятого курса, когда КГБ завербовал несколько его однокурсников, кого официально пригласив на работу, а кого просто склонив к сотрудничеству, Вадим страшно боялся, что и его рано или поздно попытаются вербануть. Как себя вести в такой ситуации, решил давно — прикинется полным идиотом. Ну, например, радостно заорет, да погромче: „Ура! Я буду ловить шпионов!“ Но, впервые столкнувшись с ситуацией, весьма похожей на попытку затащить его в сеть „понимающе-сочувствующих“, Вадим растерялся.
— Вы знаете, я не очень интересуюсь заграничной жизнью. Там у них все фальшивое какое-то. У нас в программе „Время“ часто показывают, как Трудно там живется людям. Так что я хорошо понимаю — вашему мужу очень тяжело. И вам я тоже сочувствую. — Растерян-I юсть прошла, в роли идиота пришлось выступать без промедления.
Женщина смотрела на Вадима даже не с удивлением. С состраданием. „Наверное, счастлива, что не я защищаю ее сына“, — подумал Вадим.
— Да, да, конечно! Не буду вас долго отвлекать. Скажите, чем мы можем быть вам полезны? — И тут же поспешила уточнить: — Я имею в виду в этом ужасном деле.
— Думаю, — Вадим обрадовался, что почва под ногами перестала быть зыбкой, — вам следовало бы встретиться с мамой моего Николая. Попытаться сделать так, чтобы она не была особо зла на вас, что ее сын сядет один. А точнее, вместо вашего.
Женщина, услышав последнюю фразу, вся вжалась в стул.
— Почему вы говорите „вместо“? Разве Коля не воровал колеса?
— Воровал. По просьбе или по подначке вашего сына.
— Но ведь Ваня должен был ему заплатить за эти колеса. Он просто приехал их забрать, не зная, что они ворованные. — Голос женщины стал крепче и увереннее.
— Знаете, мне нравится, когда клиенты начинают излагать адвокату его собственную версию событий. Приятно, когда то, что ты придумал, звучит так достоверно, что даже знающие правду верят вымыслу! — Вадим говорил жестко, наотмашь.
— А разве это вы придумали, а не Феликс Исаакович? — Маша искренне удивилась.
— Разумеется — я. Он же не смотрит программу „Время“. — Злоба на этих сытых баловней советской власти пересилила инстинкт самосохранения.
Маша помолчала, изучающе глядя на Вадима, и неожиданно сказала:
— Все не так просто в этом мире, молодой человек Не так просто!
— Соглашусь, — примирительно сказал Вадим. — И даже приведу пример. Коля не нуждается в деньгах. Он снимал колеса не ради денег вашего сына.
— Это я поняла из разговора с его мамой. Мы встречались два часа назад. Она не только не взяла три тысячи, которые мы ей предлагали, а просто нас выгнала.
В те времена адвокат впервые мог встретиться со своим подзащитным только после окончания следствия. При ознакомлении с материалами дела. Одной из причин, заставивших Осипова все реже вести уголовные дела, была необходимость ездить в тюрьму. В Москве действовали только два „общенародных“ следственных изолятора — „Матросская тишина“ и Бутырка. Еще „пересылка“, которую в народе называли „Пресней“, хотя ютилась она где-то между Силикатными проездами, от настоящей Пресни достаточно далеко. Ну и разумеется, „Лефортово“ — следственный изолятор КГБ. Но там Вадим никогда не бывал, так как допуска на ведение комитетских дел не имел, да не очень-то и хотел…
Вадим ненавидел поездки в следственные изоляторы. В СИЗО всегда воняло потом и кислыми щами. Любой его подзащитный первым делом интересовался, не принес ли Вадим поесть. Видеть глаза постоянно голодного человека — испытание не для Осипова. Утром, если мужу предстояла поездка „на каторгу“, Лена заготавливала огромное количество бутербродов, предназначенных, если вертухаи спросят, для него самого.
Еще в СИЗО были очереди. Чтобы гарантированно получить свидание с подзащитным, очередь приходилось занимать часов в 6 утра. Если у адвоката не было машины, он ехал первым поездом метро вместе с заводскими рабочими, у которых смена начиналась в шесть тридцать или семь утра. Коммунисты делали все разумно: заводы начинали работать первыми, в восемь тридцать стартовали занятия в школах, с девяти открывались конторы служащих и, наконец, в девять тридцать или десять — научные институты и министерства. Так что, как правило, в метро ездили однородными социальными группами. Но ранним утром, по дороге в СИЗО, адвокаты имели возможность оказаться буквально плечом к плечу с рабочим классом.
Очередь в СИЗО была единственным местом, где Осипов не мог „начитывать материал“ для кандидатской диссертации. Обычно, где бы ни застала свободная минута, он извлекал из портфеля очередную, из десятков, монографию по наследственному праву, карандаш и стопочку нарезанных чистых листочков. Время для научной работы компенсировалось благодаря обязательной отсидке в очередях — в судах, в милиции, в поликлинике. Однако в СИЗО — не получалось. Мозги переклинивало. Свербила единственная мысль — как бы здесь никогда не оказаться в другом статусе. Как здесь выжить? Что испытывает человек, низведенный до положения арестанта?
И уж совсем жуткое впечатление на Осипова производили скрежет и хлопанье тюремных железных дверей. Никогда и нигде больше не слышал Вадим похожего звука. Его подхватывали каменные стены, покрашенные дешевой масляной краской, разносили по всем уголкам помещения, усиливая и повторяя гулким эхо…
Сегодня, слава богу, очередь занял следователь — одной из пыток для Вадима оказалось меньше.
Николая еще не привели. Следователь, полноватая женщина лет тридцати, встретила Вадима крайне неприветливо. Поздоровались, представились. Наталия Сергеевна, так звали милицейского следователя, проверила ордер Осипова, подтверждавший, что он является адвокатом ее подследственного. Стали ждать.
Вдруг Наталия Сергеевна без всякого повода стала сетовать на свою горькую судьбу:
— Вот объясните, как работать? Наверху уж совсем стыд потеряли. Раньше намекали, а теперь… вчера звонит генерал. Минуя мое непосредственное начальство, да и начальство моего начальства, и требует, чтобы я Степина „отсекла“. Я спрашиваю — почему? Он отвечает-по кочану! Мол, у него самого приказ. Я, дура наивная, удивляюсь: „Да кто же вам- то может приказывать?“
А он выматерился так, от души, со смаком, и отвечает: „Контора!“ — Женщина раскраснелась от гнева. — Ну чего эти комитетчики всюду лезут?
Вадим, разумеется, знал о старой и закоренелой неприязни между гэбистами и ментами. Но обычно их свары разрешались тихо, без огласки. Посвящать в свои дела посторонних, тем более адвоката, — это выглядело странно. Но уходить от разговора Вадим посчитал неправильным.
— Понимаю! Мерзко это. Наверное, папаша Степина их человек. Ну а для своих у них
