мажордомом: командовала поварихой и работницей, приходившей убирать дом и гладить его рубашки и белье, и не пыталась привлечь к себе внимания больше, чем они с Ксюшей готовы были ей уделять.
Она — хорошая. Сейчас, когда было больно, она садилась рядом и гладила его руку. Это максимально допустимый объем жалости, который ему было разрешено получать. И в глазах у нее была боль. И испуг. Она действительно любила его. А вот Ксюша — не понятно. Разумеется, она все организовала — врача, приезжавшего через день на дачу, сиделок, все любимые его кушанья, хотя он уже давно ничего не хотел и почти ничего не ел. Она заходила к нему на пару минут. Ну, может, на десять. Рассказывала свои последние новости. Анекдоты. Словом, как всегда. Как тогда, когда он был здоров. А сейчас он умирал! Люда хотя бы гладила его руку. Иногда — волосы. А Ксюша, казалось, боялась лишний раз к нему прикоснуться. Да, он хотел вырастить ее сильной и жесткой. Но все-таки он нанялся, что к нему она будет мягче. По крайней мере, перед его уходом.
Хотя не надо гневить Бога. Она — добрая. Только не сентиментальная. С ним. С мужем она просто кошка. И надо признать, он того стоил.
Сколько он помнил свою дочь взрослой, столько он думал о том, как трудно ей будет выйти замуж. Опасения вызывали и ее собственный жесткий характер, и язвительный язык, и, главное, то, что она всех будет сравнивать с ним. Так всегда бывает: мужчины, выбирая пару, сравнивают ее со своей матерью, а дочери — с отцом. Он понимал, что при всех своих недостатках, которые он осознавал, он не был ни инфантильным, ни слабым. А в ее поколении мальчики вырастали именно такими. Хорошо образованные, умные, но — без локтей и зубов. За ними не будешь как за каменной стеной. А она видела, что ее мать прожила всю жизнь именно так. Когда появился Алексей — молодой преуспевающий бизнес-адвокат, он понял сразу, что это может быть серьезно. От него исходила уверенность в себе, но не «пальцеватость», спокойствие, но не меланхоличность, умение поддержать беседу практически на любую тему, но отнюдь не развязная болтливость или всезнайство. Алексей вошел в их с дочерью семью как-то очень мягко, как будто он уже давно здесь присутствовал. Просто куда-то отъезжал ненадолго. Странно, он подумал «в их с дочерью семью» и совсем забыл про Люду. Зря, она — хорошая. Но все-таки это другое. А еще Алексей был сильный и очень тактичный. Непонятно другое, как он мог сейчас, когда Дима умирал, уехать на две недели в командировку. Да еще так далеко — в Индию. Если «это» наконец случится, Ксюшка в самый тяжелый момент останется одна. Жалко ее. Конечно, она все организует. Но кому поплакаться в жилетку? Странно, Алексею это так не свойственно!
Алексей, конечно, очень на него похож. Чего стоит одна только афера с двойной выпиской. Ксюшка, конечно, этого помнить не могла, да и не факт, что знала истинную историю. Когда умирал отец, Дима взял в больнице две выписки. Одну, настоящую, для онкодиспансера, а вторую — с липовым благополучным диагнозом — для отца. Разумеется, он понимал, что отец не поверит, если ему просто выписку показать. Поэтому Дима как бы забыл ее на столе, прекрасно понимая, что отец проявит любопытство и бумажку прочтет. Что и произошло. Когда его самого выписали из больницы после операции, спустя несколько дней, он увидел у себя в комнате Ксюшкину сумочку. Не в ее характере было забывать сумочки. Добрался до кресла, открыл и, разумеется, на самом видном месте обнаружил свою выписку! Ту самую, которую запомнил наизусть, все время вспоминал и, разумеется, которой совершенно не верил. Конечно, это придумал Алексей. Ну откуда ему было знать, что этот анекдот он уже слышал?!
Господи, как же больно! Хорошо, что ему хоть не сделали вывод, стому, как это у них называется. Ему было бы тошно понимать, что в комнате стоит дурной запах. Ему, конечно, наплевать, но и Люде, и Ксюшке это было бы неприятно. Хотя, если бы стома была, это означало бы, что есть шанс. Пусть небольшой, но есть.
Устал. Больно и хочется забыться. До чего же обидно умирать. Даже не страшно, просто обидно. Конечно, он все успел, но сейчас бы только и жить. Стать дедом, сажать внука на колени. Или внучку. Боже, до чего же обидно!
Дима почувствовал, что он плачет. Сиделка, увидевшая его сжатые кулаки и, наверное, заметившая слезы, спросила, не сделать ли укол? Он кивнул, понимая, что минут через десять уснет. Пока не навсегда, но все же и это неплохо. Только бы не проспать, когда придет Ксюша.
Ксения уже час сидела в Шереметьеве. Рейс из Нью-Йорка задерживался еще минимум на час. А надо было успеть переделать кучу дел. Эта дурацкая примета, что Алексея всегда встречает она сама, сегодня была совсем некстати. Мог бы обойтись и шофером.
Она очень устала. Особенно за последние два месяца. Ее достали капризы отца, хотя она и переносила их внешне стоически. Достал скепсис Алексея, уже несколько раз позволившего себе бестактно заметить, что нужно бы быть пожестче, что отец не маленький ребенок и что-то еще в этом роде. Конечно, его можно было понять. Ведь это на его долю падали все ее слезы, это ему приходилось успокаивать ее, когда она доходила почти до истерики в дни, предшествовавшие операции, и еще десять дней после нее. Нет, Алексея тоже нужно понять. Он почти год живет как соломенный вдовец. И так-то Ксюша готовила редко, а последнее время и вовсе перестала. Хорошо хоть деньги позволяли иногда заказывать еду из ресторана или по Интернету. Все-таки какое-то разнообразие. Но сидеть за столом в полной тишине или видя плохое настроение жены, тоже та еще радость.
Ксения очень любила отца всю свою сознательную жизнь. Сначала он был для нее каким-то недосягаемым, огромным и пугающим своей недоступностью Богом. Она с детства помнила, что слова его всеми — и мамой, и бабушками, и дедушкой — воспринимались как нечто неоспоримое. Он мог решить любую проблему. Он даже иногда, редко-редко, мог приласкать. Но к нему ластиться было сложно. Он мог неожиданно посерьезнеть и отправить ее от себя, сделав вид, что чем-то занят. Боже упаси было зайти к нему в комнату, когда он работал. Она постоянно ждала его ласки и не получала ее. Почти не получала. Настолько редко, что уже и перестала ждать.
Уже в средних классах школы Ксюша заметила, что хотя ее отец и был более сдержан с ней, чем отцы ее подруг, но зато он и относился к ней куда более уважительно. Ей крайне редко что-либо запрещали, почти никогда не заставляли сделать так или эдак. Даже отчитывая ее за что-то, отец никогда не повышал голос. Почти никогда. С ним всегда можно было посоветоваться. Правда, в удобное для него время. И этого времени выпадали крохи. Мама всегда была подругой. Доступной, понятной, как и Ксюша в чем-то ошибавшейся, тоже боявшейся и боготворившей отца. Она была земной. Он — нет.
В старших классах Ксюша начала понимать, что она — дочь знаменитости. Папу приглашали в школу не на родительские собрания, а для выступлений. Он мог легко достать билеты на любой спектакль, самый крутой концерт. Его узнавали, брали автографы. К этому
