записаны сотовые номера нужных людей.
Она сразу послала на пейджер сообщения двум знакомым врачам (их домашние телефоны, естественно, не ответили), но мобильная связь была недоступна. Решая, куда ехать — в роддом или сначала к себе на работу за мобильным, она поняла, что на работу — бессмысленно. Поздно. Олух зять успел отправить Машку в районный роддом, и переводить ее оттуда, даже если с кем-то и созвонится, бессмысленно. Эта можно будет сделать и завтра, когда Машка родит.
Для нее, председателя областного суда, в этом городе не было проблем. В хорошем настроении, с близкими друзьями она любила повторять: „Это моя страна, это — мой город“. И хотя она не была „членом команды“, доля правды в этих словах имелась. Ее побаивались, с ней считались. Она четко знала, где и когда следовало уважить звонившего, дабы не прослыть зарвавшейся и играющей не по правилам, а где следовало в просьбе отказать, чтобы считаться судьей, а не промокашкой.
Она поехала в роддом, позвонив из машины дежурному по ГУВД города с просьбой найти домашний телефон главврача этого засранного, как она была уверена, храма медицины. Дежурный перезвонил через двадцать минут, из-за чего ей пришлось проторчать в машине лишних минут десять, уже стоя у ворот больницы. Но главврача дома не оказалось.
Теперь она сидела в приемном покое и рассматривала разбитую плитку на полу. Чтобы как-то занять время, считала количество плитки разбитой, с выщербинами, и целой. Отвлекалась на набегавшие отрывочные мысли и начинала подсчет снова.
Она понимала, что проиграла. Но что и кому?
Уже много лет она жила с ощущением, что случится беда. Просто потому, что иначе не бывает.
Казалось, что всю жизнь ей везло. Все складывалось удачно. Не то чтобы она получала все на халяву, но везло. Все ее усилия приносили плоды. Порой неожиданные, совсем не те, на которые рассчитывала, ради которых, собственно, и старалась. Однако она всегда оставалась в выигрыше.
А так не бывает. Если когда-то тебе везет, то когда-то должно не повезти. Проработав судьей четверть века, она понимала, что жизнь все дает поровну. И счастье, и несчастье. Всем и всегда. Успокаивала себя — стараясь жить по совести, она тем самым умасливала судьбу. Но мысль о неизбежности несчастья все чаще портила настроение в самые неподходящие моменты.
Сейчас момент был подходящим. Рожала единственная дочь. Рожала преждевременно — на восьмом месяце. И у судьбы появился шанс поквитаться — ребенок мог родиться мертвым. А она так хотела внука. Именно внука, мальчика, будущего мужчину. Продолжателя рода и фамилии. Она была уверена, что зять не посмеет перечить и у внука будет ее фамилия. Хотя бы потому, что тогда все двери для него будут открыты.
Дочь не могла забеременеть четыре года. Так что второй попытки родить может и не случиться. А на УЗИ обещали мальчика. И вот — его может и не быть. Месть за удачную жизнь.
В приемный покой вышел врач, что-то сказал и ушел. Прошло несколько минут, пока до ее сознания дошло, что, во-первых, от него разило перегаром. Во-вторых, он сказал что-то неприятное. Даже не так — пугающее. Вроде возникли проблемы, но они их решают, и все будет хорошо.
Ох, как она не верила этим „все будет хорошо“. Но врач ушел, и спросить, что происходит, было не у кого.
В Бога Нина Николаевна не верила и на исповеди не ходила. Раньше ей, члену партии, народному судье, в церковь ходить не разрешалось, да и не тянуло. Сейчас стало можно, но и модно, А ей делать что-либо „по моде“ противно. Для разговоров по душам с самой собой времени всегда не хватало. Впрочем, Нина Николаевна знала, что больших грехов за ней не водится, а заниматься самокопанием не хотелось.
А почему бы и нет? Сейчас подходящий момент. Она понимала, что проиграла, оставалось сидеть и ждать. Ждать ответа на вопрос „проиграла что?“.
Несчастье стояло рядом. Оно неотвратимо. Внука она не увидит. Это ясно.
И вдруг Нина Николаевна обозлилась. Обозлилась на себя, на покорность судьбе. Почему она решила, что судьба приготовила несчастье? За что?! Она не сделала ни одной подлости, хотя профессия и время, в которое работала, в советские времена, изо дня в день подталкивали к подлостям. Простым, понятным, абсолютно оправдываемым обстоятельствами подлостям. Вернее, поступкам, естественным для сохранения самой себя. Но не делала она этого. Не де-ла-ла!
Нина Николаевна слегка успокоилась. То ли для того, чтобы убить время, то ли для проверки уверенности в праведно прожитой жизни она стала методично вспоминать заслушанные ею дела. Она понимала, что вспомнить все дела нереально. Но, как любой судейский человек, будь то судья, прокурор или адвокат, знала, что достаточно напрячь память — и судьбы, прошедшие перед ней, начнут всплывать в памяти.
Прошло несколько часов. А может, и много меньше. Она сидела полузакрыв глаза, и перед ней, будто на слайдах, высвечивались лица людей. Иногда это были истцы либо ответчики, иногда адвокаты либо прокуроры, иногда свидетели. Каждое дело, которое вспоминала Нина Николаевна, ассоциировалось с чьим-то лицом. То плачущим, то улыбающимся, То хитрым, то растерянным. То озлобленным, то умиротворенным.
Совесть нигде не зажигала красной лампочки. Может быть, еще и потому, подумала Нина Николаевна, что ей повезло — она почти не слушала уголовные дела. Там ей, да еще в те времена, пришлось бы кривить душой с утра до вечера.
Вспомнила испещренное морщинами лицо старушки, судившейся уже бог знает по какому поводу. Старушка пыталась дать ей взятку. Пришла на прием, сидела в кабинете, что- то сбивчиво причитала-рассказывала. Потом перекрестилась, достала из кармана пальто свернутый в трубочку носовой платок. Странно, бабулька аккуратненькая, но вся „поношенная“, а платочек — белоснежно-чистый и новенький.
Почему память удерживает такие мелочи?
Достала старушка платочек, положила на стол. Еще раз перекрестилась, развернула и, по-собачьи глядя снизу вверх, закивала головой и протянула две трешки. Двадцать процентов пенсии, сразу подумала Нина Николаевна. Господи, нищета-то какая! И растерялась. Ну разумеется, вызывать милиционера и составлять протокол о попытке дать взятку в голову не пришло. Даже просто отчитать бабульку казалось жестоким.
А та все кивала головой и причитала;
— Возьми, доча, возьми.
Нина Николаевна не обладала кротким нравом. В детстве, да и в ранней юности мечтала стать актрисой, занималась в драмкружке. Вспомнила, чему учили, и, стараясь скрыть смех и подступившее раздражение, как могла мягко, сказала:
— Уберите.
Старушка охнула, перекрестилась и зарыдала. Нина Николаевна поняла, что эта история надолго, а дома малюсенькая Машка и надо быстрее бежать.
Как там Машка? Сколько она уже рожает? Три часа. Это нормально. Еще час можно не волноваться.
От старушки надо было избавиться быстро и по возможности гуманно. Ее осенило.
— Бабушка, вы эти деньги заберите и поставьте на них в церкви свечку. За здоровье моей дочери. Ее Машей зовут.
Старушка замерла. Видимо, ждала от судьи чего угодно, но не такой просьбы. Просидев
