Песня закончилась резким всплеском звуков, потом Трофимыч хлопнул по гитаре ладонью, полез в карман достал пачку папирос и закурил, и за почти сплошной стеной белых перьев замигал уютный красный огонек. Знакомо запахло крепким дешевым табаком, и Вите вдруг показалось, что она перенеслась на много лет назад, в свой старый двор, где Трофимыч играет по вечерам, зажав в зубах коптящую папиросу, а они, дети, сидят вокруг, на скамейках, на железном столе для пинг-понга, на трубе, огораживающей двор, и внимательно слушают — на удивление внимательно для своего возраста. Нахмурившись, она провела рукой по лицу, словно сметая паутину старых воспоминаний, и сказала, что песня ей очень понравилась, хотя Трофимыч, конечно, «злой дядька» и «старый циник» и Трофимыч важно кивнул в ответ и снова начал перебирать струны. Они поговорили еще немного, но мысли все не давали Вите покоя, и разговор получился безжизненным. Когда же Трофимыч упомянул об объявившемся маньяке, дабы остеречь ее от поздних гуляний, Вите неожиданно стало смешно. Где-то в городе притаились люди, по сравнению с которыми этот маньяк, возможно, просто мелкий хулиган, потому что у него какие-то психические отклонения, вероятно он болен, те же убивали с холодным трезвым расчетом. Кто они, где? Баскаков? Эн-Вэ — Гунько? Схимник? — вот уж кого не хотелось бы встретить еще раз когда-либо. Вспомнив о вокзальной встрече со странным и страшным человеком с сонными глазами, Вита зябко поежилась. Температура воздуха вокруг не изменилась, но отчего-то ей вдруг стало очень холодно, и она задрожала — не только от холода, но и от странного, тягостного беспокойства, почти граничащего со слепым животным ужасом. Помимо этого прибавилось ощущение, что кто-то внимательно смотрит ей в затылок, изучает, запоминает. Вита резко обернулась, отмахиваясь от назойливых снежных хлопьев, но никого не увидела, толь-ко по направлению к темному заснеженному парку быстро уходил какой-то человек. Идущий почти сразу исчез за снегопадом среди молчаливых, отяжелевших от снега деревьев, и Вита, раздраженно пожав плечами, поздравила себя с начинающейся паранойей. Но беспокойство осталось, тихое волшебство замершей снежной округи и старого парка стало зловещим, Покровский собор мрачно возвышался над деревьями и, казалось, его купола насупились и смотрели недобро, затянутое снежными тучами низкое беззвездное небо стало еще ниже… Вита почувствовала себя совсем уж неуютно, быстро распрощалась с Трофимычем и ушла. Чем ближе подходила она к ярко освещенному жилому массиву, где проживала Нарышкина-Киреева, тем тяжелее становилось у нее на душе, и Вита снова и снова прокручивала в мозгу все события сегодняшнего дня, пытаясь понять — не вызвано ли беспокойство подсознательным ощущением того, что где-то она совершила ошибку.
Добравшись до дома Элины, Вита погрузилась в работу. Позже она отправилась в район, где жил Кужавский. Вите повезло — в этот день Аристарх ночевал дома и, подходя к уже знакомому двору, она буквально столкнулась с оператором нос к носу. Помня о своем намерении, она нашла милый безобидный предлог для знакомства, благо сегодня была одета «на выход» а не «на серую обыденность». «Зацепить» Кужавского оказалось делом несложным, и следующие два часа она провела в баре, общаясь с оператором на разнообразные темы. Но несмотря на то, что дел у нее хватало и голова была постоянно занята, червячок беспокойства остался. Он не пропал и позже, когда Вита уже вернулась домой, когда поужинала, отдохнула и поработала над отчетами. Забравшись в постель, она посмотрела вначале на Евгения, который уже давно спал, потом на висящего над кроватью деревянного гвинейского демона с разинутым толстогубым ртом, и жутковато-забавный вид грозы плохих снов неожиданно привел ее в хорошее расположение духа.
— Ну, уж с тобой-то нам ничего не страшно, правда? — пробормотала она, натягивая одеяло до подбородка и выключая свет. Она заснула почти сразу, но сны были беспокойными, тягучими и серыми, без начала и конца, и у людей в этих снах не было лиц — только мутные блеклые овалы, и все они задавали ей какие-то жизненно важные для них вопросы, но она не знала ответа ни на один из них.
Другой участник разговора в уютном ресторанчике «Княжна» не спал почти до утра, и он был, пожалуй, единственным человеком, который на данный момент мог точно сказать Вите, в чем заключалась ее невольная ошибка, которую та никак не могла предугадать.
В тот момент, когда погас свет в спальне на одном конце города, он зажегся на кухне квартиры на другом конце города. Виктория Костенко, поплотней закутавшись в длинный темно-синий халат, расписанный пышными, не существующими в природе цветами, поставила на стол на треть пустую бутылку «Лотоса», бросила пачку сигарет, а из холодильника достала пакет апельсинового сока, который купила по дороге домой. Натюрморт она завершила большим узорчатым стаканом и упаковкой обезболивающего.
По желудку уже расползалась знакомая грызущая боль, наказывая и за рыбу, и за ликер, и за кофе. Страшный диагноз ей поставили совсем недавно, когда, вконец обеспокоенная прогрессирующей кахексией и периодическими болями в желудке, Виктория прошла несколько обследований. Теперь меню пришлось пересмотреть коренным образом, но отвыкнуть от прежнего было не так-то просто, и она то и дело позволяла себе вкусно поесть и выпить, за что потом приходилось расплачиваться, как сегодня.
Виктория проглотила две таблетки, запив их соком, потом налила в стакан на треть водки, долила ее соком и, закурив, начала неторопливо прихлебывать, чувствуя, как постепенно голова приятно затуманивается, а боль начинает отступать. Этой ночью она собиралась напиться как следует, потому что это было необходимо. Муж крепко спал, дочери дома не было, и помешать ей было некому. Глоток за глотком пила Виктория «отвертку», глядя в окно, и по ее худому лицу пробегали, сменяя друг друга, страх, раздражение и странное хищное удовлетворение. Вначале она вспоминала недавний разговор с бывшей
