машину и на вокзал сквозь припоздавшую зиму. Ворчи, шофер, на здоровье по поводу погоды, пугай гудками зарвавшиеся машины, сейтесь, перья, погребая под собой хмурый вечерний город, — мне наплевать — я еду домой!
Мой поезд уже у перрона, кругом обычная суета, огромный вокзальный муравейник людей с чемоданами, баулами, тугими сумками, и над всеми царит хриплый и, как и положено на вокзалах, совершенно неразборчивый женский глас. Люди послушно внимают ему. Божество вокзала, и алтарь его — кассы, и оракулы его — огромные светящиеся табло, и подчиненные духи его — шипящие, ревущие поезда… Фу ты, какая глупость иногда лезет в голову!
В моем купе уже сидит какой-то серьезный старец и читает изрядно потрепанную «Бурю» Эренбурга, рядом с ним молодая женщина сосредоточенно очищает душистый апельсин, и из-под ее пожелтевших от шкурки ногтей то и дело выстреливают крохотные фонтанчики. Я раскладываю вещи и сажусь у окна, положив локти на стол. Сижу и смотрю на маленькое детское кольцо на своем правом мизинце. Кольцо посеребренное, с забавной божьей коровкой — совсем не подходящее для двадцатипятилетней дамы. Когда-то я носила его на среднем пальце, теперь же оно налезает мне только на мизинец. Кольцо это подарил мне на восьмилетие двоюродный брат Венька, за два месяца до своей гибели, и с тех пор я с кольцом не расстаюсь. На время «заданий» оно висит на цепочке, надежно спрятанной под одеждой.
Я сижу долго — до тех пор, пока поезд не трогается, пока не уплывает вокзал, пока под успокаивающий перестук колес не растворяется в густеющей снежной темноте большой старый город, и не остаются только бесконечный простор да темные мрачные силуэты голых деревьев, протянувших ветви навстречу снежинкам. Деревья словно гонятся за поездом, пытаясь поймать его и оставить навсегда в заснеженной пустоши, но поезд проворней, он летит вперед, и мне уже спокойно. Я беру свою сумочку и выхожу из купе.
В коридоре довольно людно — ходят, смотрят в окна, смеются, многие купе открыты. Я быстро прохожу через вагон, потом через следующие два и на площадке за туалетом останавливаюсь. Здесь спиной ко мне стоит человек в джинсах и дубленке и рассеянно смотрит в окно. Оно приоткрыто, и в щель радостно залетают снежинки и оседают на волосах стоящего, а он едва слышно мурлычет себе под нос песенку Джо Дассена: «О-о-о, Шан Зелизе, о-о-о, Шан Зелизе… парам-парам, парам-парам…»
— Это не вас я видела с блондинкой в среду? — спрашиваю я, подходя к нему вплотную и приподнимаясь на цыпочки.
— То была брюнетка, — произносит человек загробным голосом, оборвав песенку, и, не оборачиваясь, протягивает мне руку. — Смит, агент.
— Тоже агент, — отвечаю я и руку пожимаю. Тотчас же человек поворачивается и хватает меня в охапку и совсем близко от себя я вижу его смеющиеся карие глаза. Совсем недавно мы вели себя совсем по другому, когда я в очках смотрела на него из-за монитора, а он весело болтал с сотрудницами «Саргана», когда я была Настей, а он — незнакомым телефонистом. Но сейчас я — Вита, а он — Женька, друг и партнер, на которого я все-гда и во всем могу положиться.
— У тебя жуткий вид! — радостно говорит он и перехватывает меня повыше. — Ну, как все прошло?
— Как обычно, вроде бы нормально.
— Тогда, дитя, быстро поцелуй дядю, — предлагает Женька, и минут десять мы ни о чем не разговариваем. Потом, вспомнив что-то, он отпускает меня и начинает смеяться.
— Да, выглядела ты, конечно… господи! Я в первый раз как увидел эти очки, вылезшие из-за монитора, чуть богу душу не отдал! Хоть и знал, что и как будет, а все равно непривычно, зная, какая ты на самом деле. В прошлый-то раз, в «Парфеноне» ты была такая симпатяшка, ну просто… А как коллеги-то на тебя реагировали — как и рассчитывала? Не перегнула ли ты палку? Ну-ка, доложись.
— Докладываться я буду ЭнВэ, когда приеду, — отвечаю я надменно и достаю сигарету. — Впрочем тебя, мальчик, как начинающего, могу проконсультировать — исключительно из дружеских побуждений. Данный случай — минимум макияжа, минимум пафоса, — я закуриваю, — но в меру. Ну, в этот раз образ был более ярким в смысле тусклости, потому что коллектив бабский, а так же с учетом основного возраста. А вообще важно не переборщить, важно не насторожить и важно не оставить о себе воспоминаний. Была — и нет. А может и не была. Красавицу, Жека, запомнят все, уродину или полное чмо, забитое, зашуганное, в старушечьей кофте не то, что хорошо запомнят, но могут и просто на работу не взять. А обычная линялая кошка с небольшой авоськой комплексов — это ничего. И кто о ней вспомнит вскорости? Никто.
— Умница, — говорит Женька, и совершенно не понятно, кого именно он хвалит. — Старый дядя Женя правильно тебя воспитал.
— Ты тут совершенно не при чем, просто во мне хорошо развита способность к адаптации и я умею не оставлять после себя никаких воспоминаний. Я не могу сказать, что я очень умна или очень хитра, я просто хорошо умею притворяться, умею жить придуманной жизнью, становиться придуманным человеком — вот и все. Любовь к притворству заложена во мне с детства. Именно поэтому ты в свое время и заманил меня в свою нору, старый лис!
Женька снова улыбается — на этот раз не без самодовольства. Он старше меня на четыре года и взрослее лет на пятнадцать. Внешность его, не вдаваясь в подробности, можно описать двумя словами — симпатичный хам. Он среднего роста, его густые темные волосы коротко острижены, он носит короткую челку «перьями», что отнимает немало серьезности у его и без того несолидной физиономии, а в левом ухе — серебряное колечко. Он — отнюдь не стереотипный персонаж с каменным подбородком, который чуть что начинает сдвигать брови и играть желваками на мужественном лице. В той ситуации, где персонаж играл бы желваками, Женька может лишь безмятежно фыркнуть и отшутиться, а потом сделать какую-нибудь разумную гадость. И лицо у него не такое уж мужественное — в его внешности больше сахара, чем соли, и кажется он просто лишь этаким симпатичным нахальным кретином. Но это если не приглядываться к его глазам. У Женьки глаза черта — хитрющие и умные.
Именно он когда-то вместе со своим старым армейским приятелем Максимом и основал «Пандору». «Как ты помнишь, по древнегреческой мифологии Пандора была некой дамой, посланной Зевсом в наказание людям, — пояснял он мне как-то невесело, — создание с лживой и хитрой душой, несущее соблазны, несчастья и гибель. И ты, конечно, помнишь небезызвестный сосуд, который она открыла, и что из этого вышло. По сути, мы делаем то же самое — хитрим, лжем и открываем сосуды с информацией, в каком-то смысле несущей гибель. Такая вот метафора».
Самостоятельно «Пандора» смогла просуществовать лишь год, а потом Женьку и его коллег прижали, и им пришлось уйти под большого папу. Под кого именно — не знаю — никто из них не любит это обсуждать. Максим, не пожелавший терять независимость, плюнул и ушел, закончил свой мединститут и подался в частную клинику. Женька же стиснул зубы и остался. Но теперь он уже был подчиненным, теперь появился ЭнВэ, поставлявший задания и отсчитывавший проценты, и «Пандора» стала лишь одной из нескольких контор подобного рода, разбросанных по всему бывшему СССР. Вот в то время я и попала в нее.
Мне было двадцать два, и я как раз собиралась официально покинуть крупный магазин видеотехники и бытовых товаров «Кристалл» в Энгельсе. В последнее время на «Кристалл» обрушились несчастья. Вначале в одном из отделов ни с того ни с сего вспыхнул пожар. В принципе, никакого ущерба он не принес, но переполох был большой. Потом почти следом за
