в устье реки Хуанпу. До Шанхая двенадцать миль вверх по течению, но дальше корабли не пустили. Две тысячи беженцев, большинство – солдаты и офицеры, никаким ремеслам не обученные. Два кадетских корпуса – Сибирский и Хабаровский: семьсот человек детей – от двенадцати до восемнадцати лет. В трюмах – военное имущество: гранаты, снаряды и прочее.
– Нам лишней преступности в городе не надо, – сказал английский офицер, представитель Шанхая. – Вы жрать захотите и пойдете людей грабить. Просьба катиться к чертовой матери.
Старк бахнул кулаком:
– У нас запасов питьевой воды на две недели. Уголь есть только для приготовления пищи. Пароходы нуждаются в срочном ремонте. Не уйдем!
Сторожить безумных русских прибыли два военных корабля.
Потекли недели. Небо такое, что смотреть противно – сырая мгла. Снежок на антеннах, а на палубе лужи – все растаяло. Кормят присланной благотворителями едой – «батат» называется. Старк съездил на моторной лодке к властям и сказал, что во вверенной ему флотилии начался голод. Сжалились – сначала прислали инспекцию, а потом батат. Но на берег так и не пустили.
Это по-христиански? С японцев спрос невелик – они в Господа Бога не веруют. А англичане-то с французами! Люди за двенадцать миль от них погибают, а им дела нет. Китайцам жить в Шанхае можно, а русскому белому воинству – нельзя. Видели мы ваших китайцев во Владивостоке: дрань косоглазая – на рынке ворованным тряпьем торгуют, лапшу палками едят. Они вам милее?
Связь между кораблями – только сигнальными флагами. Электричество берегли. Иной раз шлюпку спускали – хоть новостями обменяться. Впрочем, какие у нас новости? Китайские благотворители вместо угля прислали угольную пыль – и здесь обжулили. Сами хотят, чтоб уехали, сами дерьмо подсовывают.
Ох, тоска моя, тоска! Отец Серафим ночью глаз не мог сомкнуть: бродил среди спящих, молился, думал. Вышел воздухом подышать, сел на лафет орудия – кругом туман, на дальнем берегу – мутные огоньки крепости Усун. На задранном в небо дуле пеленки сушатся – у мадам Барановой младенчик народился.
Луч карманного фонаря пробежал по палубе. Вроде голоса, вроде не по-русски. Отец Серафим спрятался за мадам-барановскую пеленку.
Двое с великим бережением пронесли ящик, затем еще, еще… И все тихо, по-воровски. Отец Серафим хотел караул кричать, но вдруг увидел Нину Васильевну: луч фонаря осветил ее сиреневое пальто с каракулем. Рядом стоял Иржи Лабуда, военнопленный чех. Они что-то гово рили субъекту в белой фуражке. Чужой он был, не с ко рабля.
Фонарь погас, и все исчезло. Отец Серафим подождал, послушал – голоса, плеск волн. На цыпках подкрался к борту. Большая китайская джонка без огней неслышно удалялась в сторону Шанхая.
Утром, когда беженцы собрались на палубе получать батат, отец Серафим нашел Клима Рогова:
– Что это было? Какие-то ящики, иноземцы… Жена твоя с ними разговаривала. Иржи Лабуда был с ней.
Клим не смотрел на батюшку. Лицо у него было бескровным – как у раненого.
– Какой-то тип из Шанхая выторговал у нашего капитана несколько ящиков с оружием, – сказал он. – Нина и Иржи Лабуда уехали с ним.
Отец Серафим остолбенел:
– Как? Она что, бросила тебя?
Клим, не ответив, пошел в кают-компанию. Там, под столом, на зачехленных знаменах, было его место.
Люди еще много дней обсуждали странное происшествие и гадали, имел капитан право продавать военное имущество или не имел. А если имел, то на что пойдут вырученные деньги? И с какой стати Нина Васильевна ушла от доброго и неунывающего мужа к бледному, как маргарин, Иржи Лабуде? По какому праву они первыми сошли на берег?
2
Нина Купина умна, тщеславна, деловита. В детстве хотела стать волшебной незнакомкой, как в стихотворении у Блока:
Родители, ковалихинские мещане, немногое дали ей; все, что недоставало, Нина вычитывала в книгах: как держать себя, что говорить, кому улыбаться. Первого супруга, графа Одинцова – приличного человека с орденом, – умыкнула по-разбойничьи: задурила бедняге голову так, что ему пришлось жениться.
– Ты любила его? – как-то спросил Клим.
Нина кивнула:
– Он меня спас. Вытащил из
Она стала сиятельством, обжилась в белом доме на Гребешке – оттуда, с высоты, был такой вид на Оку, что дух захватывало.
Если б не мировая война, дослужилась бы Нина до губернаторши. Но графа ее прихлопнули на фронте, незнакомки вышли из моды, и Нина переродилась в лукавую женщину, хитрую лисичку из сказки, которая и песенку споет, и чужой рыбкой полакомится, и всех волков одурачит.
Мужчин в присутствии Нины слегка знобило. С ней хотелось состязаться – в остроумии и ловкости. Но даже проигрыш ей был приятен – как в шахматной партии, когда играют для удовольствия.
Нине все прощалось – за тонко сплетенную женственность, за предвкушение чего-то грешного и веселого. Она поднимала пыль, завихряла воздух, с ней было о чем вспомнить в конце дня.
Клим всю жизнь бродяжничал: не окончив гимназии, сбежал из дому. Мама давно умерла, а с отцом-прокурором отношения не складывались.
В Персии Клим служил телеграфистом. В Шанхае два года горбатился в чайной компании. Ох, Нина, Ниночка… Ты не знаешь этого города. Если Господь позволяет ему стоять, он должен извиниться за Содом и Гоморру.
В Буэнос-Айресе Клим работал в газете – наловчился писать по-испански и каждую неделю публиковал сатирические заметки в «La Prensa».[2]
Весной 1917 года он получил телеграмму о смерти отца и отправился домой принимать наследство. От Владивостока до Нижнего Новгорода добирался два месяца – поезда ходили по расписанию «когда у машиниста есть свободное время». В городах – тыловая скука пополам с революционным задором: на столбах плакаты, на каждом углу митинг. Клим чувствовал себя иностранцем: то ли он отвык от России и не узнавал ее, то ли она действительно переродилась.
Он хотел продать отцовский дом и сразу вернуться в Аргентину – куда там! Увлекся молодой вдовушкой.
Губернские сливки общества терпели Нину Васильевну, пока граф Одинцов был жив, а после выставили за дверь.
«Ищите, мадам, компанию себе подобных». Это был удар, от которого она едва оправилась.
Доходы с графских земель падали – мужики на войне, работать некому. Нина до дурноты
