депутата по причине ревности к неизвестной Асиньке. А если в депутата стреляла неизвестная террористка или ревнивая любовница, то и залог с госпожи Май он брал напрасно, напрасно в сговоре с экспертом по баллистике из либеральных соображений закон нарушал.
– Кроме того, – будто рассуждая вслух, сказал примиряюще помощник, – если это и письмо, оно могло быть адресовано неизвестному клиенту, портрет которого перед вами.
Тернов смотрел остановившимся взором на Лапочкина: если в депутата стреляла какая- то женщина, а не красавчик Самсон, то она могла повторить свою попытку еще раз. Больше всего Тернов боялся политики, ныне политических громил развелось немерено, и самые свирепые из них – женщины. Если депутат погибнет, прогрессивные либеральные журналисты припомнят, что следователь при первом покушении проявил нерасторопность, еще и расценят как злостную халатность: мол, положил дело под сукно, мер не принял…
– Как же быть? – побелевшими губами прошептал он.
– Да возвратите вы, Павел Мироныч, письмо депутату Гарноусову, – посоветовал Лапочкин. – Езжайте прямо в Думу. Сами. Так скорее будет. Может, и разъяснения получите о возможной преступнице.
– Да-да, еду. – Тернов торопливо вскочил, ухватившись за призрачную надежду избежать будущей трагедии и своего позора. – И вы со мной.
– Я возьму этого карася за жабры с другой стороны, – мягко возразил Лапочкин, – поеду к нему на квартиру, что-нибудь повынюхиваю. На случай, если дополнительный материалец понадобится.
Тернов попробовал сообразить, что имеет в виду его помощник, но тут же прекратил бессмысленные попытки: ему было не до намеков, надо было срочно мчаться в Думу.
– Вечером обменяемся информацией, – пообещал он, стараясь выказать как можно больше расположения к своенравному помощнику.
Застегивая на ходу шинель, Павел Миронович выскочил на улицу.
Через четверть часа он был уже у здания, в котором заседала Государственная Дума. Три двухэтажных корпуса, соединенные узкими одноэтажными галереями, образовывали в плане букву «П». Четвертая сторона прямоугольника – узорная ограда на высоком гранитном цоколе, соединяющая боковые флигели, – отделяла просторный двор от Таврической улицы. Павел Миронович смело ступил за ворота. Однако, утвержденный в должности следователя недавно, он плохо представлял себе, как он сможет вести допрос в храме демократии, среди людей, облеченных властью. Он боялся произвести впечатление человека ничтожного и бессильного.
Косясь на центральный корпус с плоским куполом в глубине двора, на шестиколонный портик, за которым скрывались главные двери, Павел Миронович принялся обходить просторную площадь перед Думой. Он рассматривал экипажи и автомобили, окидывал суровым взором всех, кто попадался на глаза: извозчиков, шоферов, дворников, агентов охранки в штатском, весьма подозрительных граждан цивильного вида, возможно, ходатаев, адвокатов, заимодавцев.
К своему удивлению, рядом с городовым следователь узрел оживленно беседующего с думским чиновником небезызвестного в судейских и полицейских кругах Фалалея Черепанова. И фельетонист тоже его узнал.
– Какими судьбами, дорогой Павел Мироныч? – фамильярно обратился к Тернову журналист. – По вчерашнему дельцу?
Тернов внутренне передернулся и холодно ответил:
– От вас, журналистов, ничего не скроешь. А сами-то вы чего здесь ноги оттаптываете?
– Случайно, совершенно случайно забрел, проходил мимо, – зачастил Фалалей. – Хотите анекдотец на эту тему? Возвращается муж домой, а у жены любовник. Муж, ясное дело, интересуется: «Что это вы тут, сударь, делаете, в спальне моей жены? » А любовник застегивает, пардон, панталоны, надевает пальто и говорит: «Да вот шел случайно мимо и зашел погреться… » Ха-ха-ха…
Тернов невольно хихикнул и бросил взгляд на парадные двери, откуда после утреннего заседания повалили бобровые тузы.
– У меня создалось впечатление, что вы политикой не интересуетесь, – нервно парировал дознаватель, судорожно соображая, как избавиться от общества Фалалея.
– Я совсем по другому ведомству, дорогой Павел Мироныч. Объект моего наблюдения для вас интереса не представляет. Человек достойнейший.
Тернов слушал фельетониста вполуха, один за другим из дверей выходили депутаты, рассаживались по своим экипажам и, манкируя думским рестораном, разъезжались по облюбованным заведениям или по собственным домам – подкрепиться.
Наконец Фалалей вздохнул, протянул Тернову руку и с чувством потряс ее.
Тернов отвечал и улыбался машинально, он пытался из-за плеча загораживающего перспективу фельетониста не упустить депутата Гарноусова.
К счастью, Фалалей исчез, и Тернову уже ничто не мешало вести наблюдение.
Депутата Гарноусова Павел Миронович узнал сразу. Следом за толстяком шествовал худой юркий человечек в модном английском пальто и в бесформенной мохнатой шапке, видимо, подобранной так, чтобы ее размеры скрывали карликовый росточек владельца. Адвоката Шмыгина Тернов сейчас видеть не хотел, но адвокат – не фельетонист, его не устранишь.
Тернов обреченно двинулся наперерез Гарноусову. Когда между ними оставалось несколько метров, из ближайшего автомобиля выпорхнула дама в шубке, в низко надвинутой на лоб норковой шапке, похожей на миску с глубоким дном.
Дама быстро-быстро засеменила к депутату. У Тернова моментально вспыхнуло в сознании – террористка! Он резко остановился, рука его непроизвольно потянулась к кобуре с револьвером.
Однако дама повела себя странно: она не стала стрелять в депутата, а рухнула перед ним на обледенелую брусчатку и, обняв высокие сапоги законодателя, картинно распростерлась ниц. Шапка свалилась, короткие темные кудри рассыпались по плечам. Депутат Государственной Думы залился краской.
– Григорий! Май дарлинг пузанчик! – завопила по-бабьи дама. – Ай лав ю. Вери мач энд фак ю, фак ю энд фак! Грэг фул! Вай ты кидал ю Асиньку?
Господин депутат, наконец, очнулся. Он встретился опасливым взором со следователем Терновым, дернулся назад, с трудом освободил ногу из цепких ручек любовницы и пророкотал:
– Извините, но я вас не знаю.
– Я колл ю, лапуська, лав е киску, екскьюз ми…
– Кандидатка на одиннадцатую версту, – злобно выговорил Гарноусов, будто специально для Тернова, обошел распростертую даму, сел в пролетку и отъехал от здания Государственной Думы.
Глава 17
Самсон Шалопаев, укрытый меховой полостью и пригреваемый слабеньким январским солнцем, ехал на извозчике по столице Российской империи. В душе его звучали стихи, рождающиеся от полноты чувств. Он ликовал! Та, жертва Куликова поля, не имела никакого
