любви и дружбе. А Мурыч при ближайшем рассмотрении оказался человеком не скучным.
Мужчины встали, расплатились и вышли на улицу. Солнце уже скрылось из виду, столичный воздух приобрел пепельно-сизый цвет, сгущающийся с каждым шагом.
«В здоровом теле – здоровый дух» – это была единственная фраза, которую изрек Мурыч, пока они добирались пешком до флигеля во дворе какого-то многоэтажного дома. В узких высоких окнах двухэтажной постройки горел свет.
Поднявшись по чистенькой лестнице, Мурыч едва ли не втолкнул Самсона в огромный зал: по левой его стене, до самого потолка, высилась шведская стенка. Посередине стояли гимнастические снаряды – возле них несколько мужчин в спортивных трико. Человек пять, настоящие силачи, запросто поднимали над головой двухпудовые гири. Самсону все было внове.
– Тебе нравится? – спросил радостно Мурыч.
Самсон кивнул. Только сейчас он почувствовал, как бестолково провел последние полгода своей жизни. В Казани бегал за прекрасной Эльзой, валялся в тоске на диване, в Петербурге попал в бессмысленную суету журналистских умов.
– Я сюда по средам наведываюсь, – объявил Мурыч. – Атлетизм проясняет сознание, и после занятий всегда лучше пишется. Бери на вооружение. Костюм есть?
– Нет, нету.
– Купи у Стешкина, в Гостином, и в следующую среду вместе пойдем.
Самсон не стал противоречить, хотя не понимал, как спортивные упражнения помогут ему сотворить материал, любезный сердцу Ольги Леонардовны.
– А госпожа Май не разгневается?
– Простит, – Мурыч подмигнул, – тем более по средам она сама посещает салон красоты: шлифует свою неотразимость.
От группы атлетов отделился крепкий рослый мужчина и не спеша двинулся к беседующим.
– Самсон Васильевич, – приветливо поздоровался он, – давно не виделись.
– Добрый день, господин Горбатов. – Самсон не сразу узнал супруга своей соседки по купе поезда Москва – Санкт-Петербург.
– Собираетесь присоединиться к нам?
– Не сегодня, хотя мне здесь нравится.
– Тем лучше, – господин Горбатов пожал руку спутнику Самсона, – не будем мешать занятиям господина Мурина. А то, что Бог нас сводит в третий раз, Самсон Васильевич, знаменательно. Не соблаговолите ли вы навестить наш дом? Жена вас частенько вспоминает, да и Ксюша вами очарована.
Самсон покосился на Myрыча. Тот проявлял признаки нетерпения – так ему хотелось бежать в раздевалку и переоблачаться в спортивное трико.
– Я оставляю вас в хорошем обществе, дружок, – сказал Мурыч, – завтра увидимся.
И он скрылся.
Самсон издали любовался на гимнастов, на мускулистые тела мужчин и решил, что тоже должен держать себя в ежовых рукавицах. Наследственность у него неважная – батюшка, сколько он помнит его, всегда был рыхловатым, да и брюшка не стеснялся.
– Любуетесь, друг мой? – услышал он голос переодевшегося господина Горбатова. – Спорт затягивает, по себе знаю.
– Вы давно сюда ходите, Михаил Алексеевич? – поинтересовался Самсон.
– Как приехал, – ответил господин Горбатов.
– А Наталья Аполлоновна разделяет ваши увлечения? – спросил Самсон, скорее из вежливости.
Господин Горбатов посерьезнел.
– Не знаю, что так ее напугало, – ответил он, когда они выбирались из двора на улицу, – то ли злосчастный выстрел, помните? На вокзале. То ли робость и опасения выглядеть немодной. Но она дичится, сидит дома, грустит… Положение неприятное, боюсь, и опасное. Поэтому и прошу об одолжении – навестите нас.
– Вы меня пугаете. У вас есть основания для тревоги?
– Сугубо между нами, – господин Горбатов понизил голос, – основания есть. Я обнаружил, что она заглядывала в мой сейф. А там хранится оружие.
– Может быть, из любопытства?
– Может быть, – согласился господин Горбатов, – только состояние духа ее таково, что я опасаюсь: не замыслила ли она самоубийство?
Глава 18
– «Выступаю за бомбу, которая даст России настоящую свободу!» Нет, вы только подумайте, Хрисанф Тихоныч, что пишут, – в приливе обличительного пафоса обратился к безмолвному письмоводителю Павел Миронович Тернов. – Мало того, что столь безответственные речи произносят с трибуны Государственной Думы, так их еще и печатают без всякого стыда. – Павел Миронович хмуро рассматривал вечерний выпуск бульварной газетки. – Это так-то депутаты законы обсуждают, – на народные деньги штаны протирают! Чего они добиваются? Им подавай свободу слова. А другим свободу безопасной жизни не хотите ли подать, господа народные избранники и заступники? Лучше бы о нормальных людях подумали…
– Совершенно согласен с вами, Павел Мироныч, – пискнул письмоводитель, – булки за три копейки стали такими крошечными, хоть в микроскоп клади.
– А вы не думаете, что газетчики эту клюкву сами родили? Что-то мне плохо верится, что такие наглые призывы могли звучать принародно.
– Если газетку завтра прикроют, значит, выдумали, – откликнулся письмоводитель.
Как ни странно, но слова старика немного умиротворили следователя, которого после эпизода на Таврической не успокоил даже длительный обед в ресторане.
Вернувшись в свою следственную камеру в сквернейшем расположении духа, Тернов не знал, чем погасить свое возмущение. Безобразная сцена не шла из головы: у ног государственного деятеля валяется иностранная подданная, а он – едва ли не сапогом ее в лицо пихает! И добро бы была иностранка захудалая, но нет, известнейшая актриса!
В любовнице господина Гарноусова Павел Миронович узнал блистательную американскую балерину Айседору Дункан. От скандального открытия настроение молодого следователя в конец испортилось, будто он заглянул в чужую спальню, хотя об эксцентричных поступках заезжей дивы следователь был немало наслышан и ранее, от своей подружки-актрисы. И как после концерта, в ресторане, во время вечера, устроенного в ее честь, американка скинула с себя одежды и, оставшись в короткой рубашонке, с обнаженными выше коленей ногами исполнила на столе вакхический танец. И как безуспешно пыталась соблазнить Станиславского, но встретила несколько нежных поцелуев и холодное сопротивление режиссера. В актерских кругах из уст в уста передавали отповедь, данную изумленным режиссером танцовщице и ею же разглашенную: «Я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем положении быть не может». И как хмельная, опившаяся водкой и шампанским танцовщица цеплялась в своем номере «Европейской» гостиницы за провожавших ее с очередного кутежа мужчин. Павел Миронович всегда-то подозревал, что в балетном мире, где главным инструментом искусства является тело, существуют другие, отличные от общепринятых нормы допустимого. Но Айседора превзошла всех, словно вместе с корсетом дерзко отбросила все моральные устои. Свобода тела, свобода поведения. ..
Странное беспокойство грызло его душу. Он досадовал на свою неожиданную оробелость: он так и не решился вернуть депутату утерянное письмо. Хотя интуитивно он понял еще у
