отрезвление, которое иногда приходит к самым разнузданным пьяницам на самых безудержных попойках. Вдруг, внезапно, будто сверху на совершенно открытом пространстве, где не ждешь никакой напасти, с чистого неба сваливается огромный, горячий, тяжелый камень. Или налетает из ниоткуда невидимый удар ветра, или из спокойной морской глубины вдруг всплывает огромная необыкновенная рыбина, задевая тебя скользкой и острой чешуей…
Как бы там ни было, а следовало хоть немного привести себя в порядок.
Нашка осмотрела стол, перед ней в дрянном глиняном подсвечнике стояла грязно- серая свечка, догоревшая до нижней своей четверти. Тарелка, которая упиралась Нашке в лоб, как оказалось, хранила только полуобглоданное ребрышко с ошметками недокусанной сальной баранины да краюху хлеба в застывшем красноватом соусе, от которого сильно пахло кориандром и почему-то укропом. Сбоку валялся пластинками нарезанный лук. Деревянный стакан, который Нашка обнаружила у локтя, тоже был пуст. Что и неудивительно, потому что, глядя на нее спящую, ни один из местных пройдошливых выпивох не преминул бы допить остатки вина, да и сама она поступила бы так же.
Она поднялась, ноги плохо держали, чтобы сделать несколько шагов, ей пришлось, вытянув руку, упереться в шершавые каменные блоки ближней стены. Нашка отправилась к стойке, за которой словно бы издалека, из тумана, из марева прошедшей, задымленной факелами и фонарями ночи, проступала фигура Сапога.
Он сразу же увидел, что Нашка шлепает к нему, попытался еще более выпятить огромное свое брюхо, едва прикрытое не очень чистым сероватым фартуком в разводах разных напитков, соусов и даже с остатками той грязи, которая неизвестно почему всегда возникает на плохо струганных столах в таких вот заведениях.
— Ага, — сказал Гудимир Сапог, — очухиваешься.
Гудимиром, вероятно, его назвала мать, если мать у него когда-то на самом деле была… А прозвище Сапог он получил в честь вывески, которой некогда украсил свой трактир. То ли от непогоды, то ли потому, что местные мальчишки вначале, когда личность самого Сапога была еще не очень понятна всем в округе, кидали в эту доску на двух металлических кольцах камни, она раскололась и приняла причудливую форму, более всего смахивающую на высокий кавалерийский сапог. И даже эмблема, которую на этой вывеске нарисовали, странным делом от этой поломки так преобразилась, будто бы именно изображение сапога и было задумано с самого начала неким безвестным мазилой, который за ужин и кувшин вина потратил на эту доску немного своей краски.
— Налей-ка мне, протрезветь хочется.
— Ты, Нашка, уже никогда не протрезвеешь, — прогудел Сапог.
Вблизи он был еще отвратительней, чем издалека. В роду у него были и орки, и гоблины, может быть, кое-кто из породы карликов и, пожалуй, что даже кто-то от эльфов у него числился в предках, потому что уши у него были едва ли не по-волчьи высоко поставлены над головой и торчали острыми, чуть мохнатыми кончиками. Да и пасть у него была немного волчьей, особенно когда, оглядывая заведение, своим оскалом Сапог демонстрировал фальшивое радушие.
— Сапог, ты же понимаешь, что должен налить, — пробормотала Нашка, хотя уже не слишком уверенно.
— Метательница, ты, — Сапог чуть помялся, — парень вполне свойский. Но ведь вчера вас было почти две дюжины… самых разных. И все разбежались, никто не заплатил. Так что весь долг за пропитое и съеденное — на тебе будет. Да ты и заказывала — разошлась в веселье поболе обычного.
Нашка подняла голову, пытаясь снизу, из-за прилавка, который доходил ей почти до плеч, уловить настроение Сапога поточнее.
— Дурака валяешь? Там же были какие-то пришлые из богатеньких. Из верхнего города… Они рассыпали серебро горстями, я видела.
— Рассыпать-то — рассыпали, да не в мой кошель, — отрезал Сапог. — Вы же потом играть надумали, кости потребовали… — Он хмыкнул. — Будто в таком состоянии хоть кто-то считать их смог бы… Так что, Нашка, не спорь, а готовь монеты, иначе в кредите откажу, пока не заплатишь.
Нашка призадумалась, кредит — это серьезно. Долги, конечно, мало ее волновали, она вообще туго соображала, откуда берутся деньги, как они возникают в кошельке и почему они играют такую значимую роль в жизни почти всех окружающих, разве что кроме тех случаев, когда за них следовало покупать еду и выпивку.
Но к угрозе Сапога следовало отнестись внимательно. В других-то тавернах города ей уже давно ничего не давали, а если настаивала, грозились пожаловаться стражникам. В общем-то это было не страшно, но выходило вот что — Сапог со своим трактиром оставался последней крепостью, ее главным местом кормления и выпивона, разумеется.
Она порылась в своем кожаном мешке на поясе, почему-то вдруг решила, что там может заваляться пара сестерциев… Но ничего там не было, конечно, кроме чешуек окалины от железа. Осталась, вероятно, после того, как она последний раз ходила в оружейную слободу, где иногда подрабатывала тем, что точила ножи, кинжалы и мечи. Кажется, это был ее последний заработок, который у нее еще оставался. Там ее даже уважали за умение сделать клинок таким, каким он ни у кого другого не мог получиться.
— Я отдам, — глухо объявила она.
Делая вид, что она все еще ищет деньги, внезапно спохватившись, она обшарила себя чуть более тщательно — нож был на поясе, это уже было хорошо, три сурикена, которые она не забывала постоянно подтачивать и припрятывать в потайном кармашке под левой рукой, тоже были здесь. Два плоских метательных ножа, которые она держала с внутренней стороны левого сапожка, сухо звякнули, когда Нашка их проверила небрежным движением колена. А вот тонкого кинжальчика с игрушечной, как казалось, рукоятью, клиночка, которым можно было только колоть и которым нужно было знать — куда колоть, почему-то не было. Она еще разок проверилась, кинжальчика-спицы ей было жаль… Нет, все в порядке, вот он. Оказывается, в пьяном-то состоянии она его перепрятала из кожаных, подшитых к спине ножен, ничем не отличающихся от складок свободной куртки, в нарочито грубо и толсто сделанный шов под правым рукавом, так что достать его можно было, не уводя руку за спину, в любой момент… Может, она хотела кого-то прирезать?
— Я вчера тут никого не?… — спросила она для верности.
— Так бы я тебе и дал драки еще тут устраивать, да с богатенькими… — пробурчал Сапог, отвернувшись, будто и не наблюдал за ней. Но ведь наблюдал, Нашка знала это точно. Он повернулся к ней, протирая сложный, красивый, мутновато-прозрачный стеклянный стакан. Из таких любили пить богатеи из верхнего города. — Слушай, Наш, неужто ты уже все спустила?… Ты же живешь у нас-то в Крюве, поди, лишь чуть дольше трех-четырех месяцев.
— И что?
— А то, что все же имущество того бродячего цирка, с которым вы тогда к нам прибыли, тебе же отписали, как последней, кто в живых оставался. И повозок было три, и волы, и даже, говорят, конь.
— Нет, коня почему-то забрали, когда мне в магистратуре вольную написали, — припомнила Нашка. — А вот волов, повозки… Их купил какой-то заезжий старик, сказал, что звери — выносливые, повозки — крепкие, и дал он мне… — Она наморщилась. — Не помню, сколько-то он мне дал, золотом даже. Вот только что было потом — не помню.
— А потом ты пустилась в загул, девонька, — почти добродушно промурлыкал Сапог. — Такой, какого и наши из верхнего города давно не устраивали.
