— Что ж ты зубами делаешь? — спросил рыцарь, пробуя перевести разговор в житейское русло и добраться до решения, которое женщина, возможно, для себя уже приняла.
— Я знаю, господин рыцарь, — неожиданно вмешался Сиверс— Они зубами пережевывают кожу, пока та не делается совсем как наша самая нежная лайка. Об этом во многих трактатах написано, я даже думаю, что это занятие для всех женщин племени без исключения — с юности и до старости. Для всех, — профессор для убедительности поднял вверх палец, — у кого есть зубы, конечно.
Женщина внимательно смотрела на профессора, пока тот давал свое пояснение.
— Да, — сказала она наконец и кивнула. — У нас так делать приходится. — Неожиданно она составила непростую фразу грамотно и даже чисто произнесла ее, может, часто слышала и запомнила как следует.
— Кого ты из племени приведешь к нам, чтобы мы проверили его амулетом? — спросил рыцарь.
Женщина усмехнулась, на этот раз бегло и немного презрительно. Она определенно не привыкла давать советы мужчинам, и ее позабавил этот вопрос путешественника с юга, одного из людей, живущих не у моря, как она сама выразилась, возможно дословно переводя обозначение всех чужеземцев, принятое среди северян.
— Думаю, ты говорить шаман наш. — Взгляд женщины уже затуманился, она допила чай, потому что усердно прихлебывала его после того, как Тальда разбавил его спиртным. Не вставая, она протянула кружку оруженосцу и сделала выразительный жест, будто что-то наливала в нее.
— Калабаха хотеть еще.
— Ого, тебя зовут Калабаха? — обрадовался Тальда. — Необычное имя… То есть для мест, откуда мы приехали.
Его самого забавляло, как женщины северного племени неожиданно прониклись к нему дружеским доверием. Он взял кружку, отошел в темный уголок яранги, созданный небрежно сваленными вещами из кареты и некоторыми запасами еды, добытыми у местных. Снова налил, на этот раз чуть поменьше, чем прежде, вернулся и протянул кружку женщине, которая приняла ее с заметным беспокойством, но и с удовольствием.
Она снова припала к ней, и неожиданно глаза ее сделались неподвижными. Она о чем-то усердно думала. Перестала пить, вытерла тыльной стороной ладони губы и твердо сказала:
— Позовешь шамана, он скажет, как быть. Я говорить за него, ты же без языка.
— Как это — без языка? — не понял рыцарь.
— Это означает, что ты не знаешь здешнего языка, господин рыцарь, — вежливо в четверть тона пояснил профессор Сиверс.
— Действительно не знаю… — согласился рыцарь. — Ты лучше вот что — расскажи мне, что за шаман у вас? Он действительно может подсказать, кто должен с нами поехать далеко на юг?
— Того не знаю, — отозвалась женщина ровным тоном.
Она немало выпила, ее тщедушное тельце расслабилось, обмякло под тяжелой кожаной рубахой, лицо приняло сонное выражение.
— Тогда, — решил рыцарь, — сходи к нему, скажи, чтобы он к нам явился.
— Я — нет, — вдруг заупрямилась женщина. — Ты скажи внутренним голосом, что должен видеть его. Он и появится.
— Он же не понимает по-нашему, — вмешался Тальда.
— Поймет, как бы ты ни говорил.
— Он настолько сильный? — удивился Сиверс— Никогда прежде не видел настоящих шаманов, — повернулся он к рыцарю. — Любопытно было бы посмотреть.
— Я могу попробовать позвать его, — согласился Оле-Лех, — но лучше, чтобы ты послала кого-нибудь, если не хочешь идти сама. Пошли мальчишку или девчонку к нему… Я заплачу, хотя бы вот этой… горючей водой.
— Детей к нему нельзя, — твердо решила женщина, поднялась на ноги и уже одним махом допила остатки доставшегося ей угощения.
На глазах у нее выступили слезы, но по лицу гуляла широкая улыбка. Она считала, что сполна получила гонорар, причитающийся ей за помощь чужеземцам.
Потом она залопотала что-то по-своему, и не составляло труда догадаться, что таким образом она обозначает конец всем разговорам, по крайней мере — на этот раз.
Ночь для рыцаря прошла довольно беспокойно. Он не знал, не мог себе даже представить, как согласно предложению Калабахи вызвать к себе шамана.
К тому же в шаманизм он не очень-то верил. Это было что-то иное, чем те установления и порядки веры, к которым он привык. Это было малообъяснимое и непостижимое представление о вере. А скорее всего, его вовсе не следовало в себя впускать, чтобы не заразиться каким-нибудь сложным и неизлечимым обычными магическими средствами душевным расстройством.
Но делать было нечего, и поутру после сытного, как всегда чрезмерно, мясного завтрака он оделся поплотнее и пошел на берег моря, но уже не на ту галечную косу, где местные рыбаки плели сети, а двое юношей пытались собрать новую лодку. Он ушел подальше от стойбища, долго стоял на берегу, всматриваясь в волнующееся море, у него даже заболели глаза, зато неожиданно для себя он вдруг далеко на горизонте, там, где кромка воды почти незаметно перетекала в небосвод, увидел льдины. Они не блестели по-настоящему в сумеречном свете здешнего дня, но все-таки заметно выделялись на свинцовом, глубоком уже море светлой и яркой полоской.
После этого рыцарь честно попытался думать о том, что ему нужен некто, кого следует назвать шаманом. Это было непросто. Потому что Оле-Лех не привык по-настоящему к медитациям и потому, что вот так думать о чем бы то ни было, чего он не знает, не может даже представить себе хотя бы приблизительно, было для него слишком головоломной задачей. А думать пришлось долго, времени он, конечно, в этом состоянии не ощущал, но, когда возвращался, посмотрел на всех прочих и решил, что прошло, должно быть, часа два, не меньше.
От этого необычного для себя занятия рыцарь устал. У него снова появилось ощущение измотанности, какое бывает только после тяжелой работы в тренировочном зале, и снова заболела рана под левой лопаткой. Он был бы даже не против уснуть. Но спать днем он тоже не привык и потому промаялся весь день в странной полудреме, как и прежде расхаживая вдоль моря, приглядываясь к работе местных жителей. И вот какая штука получилась, по-видимому, его состояние было для всех настолько очевидным, что ни Сиверс, ни Тальда за весь день не подошли к нему ни разу, и никто из местных тоже не обратился к нему ни единым словом.
Зато вечером, к вящему удивлению рыцаря, к ним в палатку снова пришла та же женщина, назвавшая себя Калабахой. Она деловито уселась перед огнем
