это, кроме тебя?
Он оставил их одних и отправился взглянуть на Энинву. Ему никогда до сих пор не приходило в голову, что ей понадобится его помощь. Стало быть, все обернулось против него, и теперь он должен лечить лекаря.
Он нашел ее в спальне, когда она собиралась лечь в постель. Она тепло улыбнулась, как только он вошел в комнату, будто была рада видеть его.
— Еще рано, — сказал он.
— Я знаю, но я очень устала.
— Да. Лиа только что сказала мне, что ты… устала.
Она смотрела на него некоторое время, потом вздохнула.
— Временами я мечтаю только об обычных детях.
— Ты собиралась… этой ночью…
— Я все еще не отказалась от этого.
—
Она оттолкнула его с такой силой, какой он не ощущал в ней с момента смерти Исаака. Его отбросило к стене, и он едва не упал.
— Не смей мне больше ничего говорить, — тихо сказала она. — Я больше не хочу ничего слышать от тебя о том, что мне следует делать.
Тем временем он погружался в знакомые глубины гнева, глядя на нее и потирая ушибленное о стену плечо.
— В чем дело? — прошептал он. — Скажи мне, что не так?
— Я устала. — Она направилась к кровати.
— Тогда попытайся еще раз!
Она не стала накрываться одеялом, а уселась прямо на него, наблюдая за Доро. Она не произнесла ни слова, только наблюдала. Наконец, сделав глубокий неровный вдох, он сел в кресло рядом с ее кроватью. Его трясло. Его сильное, совершенно без всяких изъянов новое тело поминутно вздрагивало, будто он уже успел износить его. Но он должен остановить ее, должен.
Он взглянул на нее, и ему показалось, что он увидел сострадание в ее глазах. Как будто на какой-то момент она смогла вернуться к нему, чтобы удержать его не только как своего любовника, но и как одного из своих детей, которого требуется успокоить. Он должен ей разрешить сделать это, он должен быть рад этому.
Но она не двинулась с места.
— Я уже говорила тебе, — сказала она очень тихо, — что даже когда я ненавидела тебя, я надеялась, что ты пытаешься что-то сделать. Я верила, что мы могли бы иметь вокруг себя достаточно много людей, похожих на нас, и мы не были бы одиноки. У тебя было гораздо меньше неприятностей со мной, чем могло быть, потому что я верила в это. Я научилась отворачиваться и не замечать того, как ты поступаешь с людьми. Но, Доро, ведь не могу же я отворачиваться от всего. Ты убиваешь своих лучших слуг — людей, которые подчиняются тебе, даже если это оборачивается для них страданием. Убийство доставляет тебе слишком большое удовольствие, слишком большое.
— Но я все равно должен совершать его, независимо от того, приносит оно мне удовольствие или нет, — сказал он. — Ты знаешь, что в этом моя сущность.
— Ты деградируешь.
— Я…
— Все человеческое в тебе умирает, Доро. Оно уже почти умерло. Исаак знал, что это произойдет, и он говорил мне об этом. Он рассказал мне об этом как раз в ту ночь, когда уговаривал меня выйти за него. Он сказал, что когда-нибудь ты вообще перестанешь чувствовать что-либо человеческое, и он был рад, что ему не придется дожить до такого дня и увидеть это. А еще он сказал мне, что я должна жить, чтобы попытаться спасти эти остатки человеческого в тебе. Но он ошибался. Я не могу их спасти. Все это уже умерло.
— Нет. — Он закрыл глаза, все еще пытаясь унять дрожь. Наконец он оставил это занятие и взглянул на нее. Ах, если бы ему только удалось заставить ее понять и увидеть. — Оно не умерло, Энинву. Я, должно быть, думал так и сам, прежде чем отыскал тебя во второй раз, но на самом деле это не так. Возможно, это умрет во мне, но только если ты покинешь меня. — Он хотел прикоснуться к ней, но не отважился рисковать, чтобы не оказаться в очередной раз отброшенным к стене. Она сама должна прикоснуться к нему. — Я думаю, что мой сын был прав, — сказал он. — Какая-то часть меня умирает раз за разом. И кем же я буду, когда из всех ощущений не останется ничего, кроме голода и сытости?
— Кто-нибудь отыщет способ, чтобы избавить мир от тебя, — сказала она бесцветным голосом.
— Но как? Самые лучшие люди, с неимоверным запасом сил, принадлежат именно мне. Я собирал их, защищал их и размножал на протяжении почти четырех тысячелетий, в то время как обычные люди преследовали, травили и жгли любого из них, кого я упустил.
— Но ты не всемогущ, — сказала она. — Почти три столетия ты не мог меня отыскать. — Она вздохнула и покачала головой. — Но это не имеет значения. Я не могу сказать, что именно может с тобой произойти, но так же как и Исаак я рада, что не доживу до этого времени.
Тогда он поднялся, не в силах сдерживать гнев, не зная толком, что ему делать: то ли проклинать ее, то ли умолять. Его ноги подгибались, и он чувствовал, что вот-вот разрыдается от отчаяния. Почему она не поможет ему? Ведь помогала же она другим! Ему хотелось то ли сбежать от нее, то ли убить ее. Почему она хочет затратить всю свою силу на это бессмысленное самоубийство, в то время как он стоит перед ней с умоляющим видом? Его лицо взмокло от пота, тело трясется, как у старого паралитика.
Но он не мог ни уйти, ни убить. И то и другое было невозможно.
— Энинву, ты не должна покидать меня! — По крайней мере, он сумел совладать со своей речью. Он говорил не тем безликим голосом, который, казалось, циркулировал только внутри его тела и всегда внушал страх большинству людей, и который мог заставить Энинву думать, что он пытается запугать ее.
Женщина откинула одело и легла. Почему-то именно в этот момент он понял, что она действительно может умереть. Вот так, лежа прямо перед ним, она может навсегда уйти от него.
— Энинву! — В тот же момент он оказался на постели рядом с ней, стараясь приподнять ее. — Ну пожалуйста, — сказал он, уже не слыша собственных слов. — Пожалуйста, Энинву. Выслушай меня. — Она все еще была жива. — Выслушай меня. Нет ничего, чего бы я не отдал, чтобы лечь вот так, рядом с тобой, и умереть, как собралась умереть ты. Ты даже не можешь себе представить, как страстно я желаю этого… — Он проглотил подступивший к горлу комок. — Женщина-Солнце, пожалуйста, не оставляй меня. — Его голос сломался, и он заплакал. Всегда, едва ли не с самого рождения, он стремился подавлять в себе слезы и рыдания, которые дополнительно сотрясали и без того постоянно трясущееся его тело. И вот сейчас он плакал так, будто хотел выплакаться за все прошедшие годы, когда на его лице не появлялось слез и когда к нему не приходило облегчение. Он не мог остановиться. Он не помнил, как она сняла с него сапоги и накрыла его одеялом, умыв его лицо холодной водой. Он даже не почувствовал ни ее мягких объятий, ни тепла ее близкого тела. Наконец он заснул, полностью опустошенный, склонив голову на ее грудь, а когда с первыми солнечными лучами проснулся, эта грудь была по-прежнему теплой, мягко поднималась и опускалась в ровном дыхании.
