Тут и полыхнула на него Енафа глазищами:
– Не прикасайся! Я, очистясь от греха, – непорочна и совершенна.
Ударила черная кровь Савве в голову.
– Ах ты баба, телячья голова! Легко же тебя задурили! Скоре-о-охонько!
За шиворот поднял да наотмашь – по морде! И еще раз поднял – и опять, силы не умеряя.
А кровь-то не унимается! Лег на нее, о глазах досужих не помня, и насиловал, во всю свою береженую охоту, во всю муку. Потом уж, обессилев, перевалился лицом к небу, спросил:
– Вспомнила, чай? Али нет? Где, где ребеночек мой?! Да хоть кто он, сынок али дочка?
Тут Енафа и заревела, да так, будто пруд с весенней водой спустили.
Пришли в дом, а внутрях он весь голубой, красный угол золотом расписан. Вместо икон – вроде бы голубятня, и в той голубятне мальчик, как в раю, золотым яблоком играет.
Савва как самого себя увидел.
– Сынок!
Кинулся, снял мальчишечку с верхотуры, к груди прижал. А мальчишечка пыхтит недовольно.
Енафа на лавку села, голову руками обхватя.
– Некогда рассиживаться! – крикнул на нее Савва. – Одевай сыночка. Да силы собирай. Сейчас монахи пожалуют.
Енафа успела в поневу нательные рубахи завязать да еще сунула ковшик серебряный за пазуху.
Савва посадил Енафу с сыном в сани, вывел лошадь из сугроба, за кнут уж было взялся, тут Енафа и скажи:
– В земляном терему братья твои спасаются.
Теремом оказался погреб.
Кинулся Савва туда – сидят голубчики. Сами себя замуровали в чуланчиках земляных. Разгромил кирпичную кладку, вынес мучеников на свет Божий, сложил колодами в сани и, не оглядываясь, погнал в Рыженькую.
На весь лес дымом пахло – монахи жгли избы.
У Малаха на столе жаворонки, а гости к Малаху как снег на голову.
Подкатили сани, снег заскрипел, дверь настежь – и вот они: Савва с Енафой, а Енафа с дитятей.
За столом у Малаха не как прежде – едок на едоке: Настена, да Емеля, да сам- третей.
Поклонился Савва хозяевам:
– Принимайте! – и Емеле кивнул: – Помоги-ка мне, свояк.
Принесли немых Саввиных братьев. Положили на лавках: одного у печи, другого возле двери. От братьев дух крепкий, как от нужника.
– Фу! – сказала Настена, и никто на нее не цыкнул.
Была Настена брюхата, а сидела хоть и не под образами, но уж так сидела – всякому ясно, перед кем в доме по одной половице ходят.
Хозяева и гости наздравствоваться как следует не успели – вдруг Енафа разрыдалась.
– Батюшка! Настюшка! Где же сестричка, где братцы?
– Эка дурь лесная! – первым пришел в себя Малах. – Целы все. Уймись! Маняшку замуж выдали. Приезжал в монастырь знаменщик из царевой Оружейной палаты, деисус подновлял. Он и высватал меньшую. В Москве теперь живет. И Федотка с Егоркой там же. Они знаменщику подсобляли в храме, да перестарались. В учебу обоих забрал.
– Без лишних людей – в избе просторно, – сказала Настена. – Воздуху – как на воле.
– Ох, сестрица милая! Как же давно я вас не видела! – Енафа не приметила, что Настена губки поджимает. – Разнесло-то тебя! Никак двойню родишь.
– Вон он каков! – кивнула Настена на огромного Емелю.
– Да что ж мы все стоймя стоим! – всполошился Малах. – За стол садитесь. Настена жаворонков напекла. Почти уж и перезимовали.
Савва показал на братьев:
– Баню бы затопить. Угодники Божии. Как из свинарника.
Малах и Емеля оделись и ушли – кто по воду, кто по дрова. Савва принялся хлопотать над братьями. Попросил у Настены молока томленого, из ложки поил, словно кутят малых. Кожа да кости. Оба седые, серые, жизни в каждом на волосок, а все ж светили ему глазами – на улыбку сил у них не было.
Пришел Малах.
– Скоро банька поспеет, у меня печка шустрая. Покудось отобедаем.
– После бани поем, – сказал Савва. – В себя, тестюшка, никак не приду. Ты знал, что у них там творилось?
– Слухи были.
– Слухи!.. Затоптал я осиное гнездо.
Енафа глядела перед собой, отщипывала от жаворонка крошки.
– Помоги, – сказал Савва Малаху. – У них и ноги-то не ходят.
– Господи! – удивился Малах, когда подняли старшего брата. – Мужик, а как малое дите, веса-то совсем нет!
Енафа и Настена остались с глазу на глаз.
– Вы что же, насовсем к нам? – спросила Настена, поглаживая себя по коровьим бокам.
Енафа все отщипывала кусочки от жаворонка.
– А ты что же, – наклонилась Настена к сестре, – ты у них за богородицу, что ли, была?
Глаза Енафы наполнились слезами.
– Чудно! – сказала Настена. – Как мальчонку твоего зовут?
– Агнец.
– Такого имени отродясь не слыхала. Агнец – это ведь овца?
– Не знаю, – сказала Енафа.
– Ты словно бы спишь.
– Разбуди! Разбуди! – Енафа вдруг вдарилась перед сестрой на колени. – Да разбуди же ты меня!
– А вот и разбужу! – вскочила на ноги Настена, и была она в тот миг прежней Настеной, хитрой, веселой, охочей на выдумку. – Ты хоть помнишь, какой день сегодня?
– Какой?
– Да ведь Сороки! Из-за моря кулик воду принес, из неволья. Айда весну покличем! Как в девках!
Енафа поднялась с колен.
– Айда! – Взяла несколько деревянных ложек, постучала одну о другую, дала сыну: – Играйся! Мама скоро придет.
Мальчик взял ложки и принялся колотить одну о другую. Енафа оделась, выскользнула за дверь.
Небо было затянуто белой ровной поволокой, в воздухе чувствовалась влага. Снег под ногой не скрипел, проседал податливо, будто смирившись с судьбою.
