и зло. – Мне, Афанасий Лаврентьевич, пойти больше не к кому. Бухнулся бы в ножки великому государю, да он слушать не станет. Давно меня в сплетники произвел. Я, может, и впрямь сплетник, но один из всей Думы от патриарха не отвернулся. Когда Никон был в великой силе, все жаждали его дружбы, да он лесть с корыстью прочь от себя гнал.
Афанасий Лаврентьевич уже и нахмурился, чтобы сказать нечто веское, умное, но Зюзин его опередил:
– Ты погоди-погоди! Слово не воробей… По себе знаю, не то скажешь, а взять слово назад – вроде бы себя умалить. Мне святейший потому дорог, что он – воистину всем отец, и государю – отец. Он хоть и крутоват, да во всех своих делах являет величие. Без него, отца, и патриаршество умалится, и само царство наше, все мы обмельчаем… Попомни мое слово! А теперь говори.
Афанасий Лаврентьевич сказал без двоедушия:
– Я боюсь того же, Никита Алексеевич. Патриарх Никон пекся о величии государства в веках. Он из тех людей, кому дано вершить судьбами царств и народов. Но я-то, думный дворянинишко, что я могу поделать? Цари слышат не то, что им говорят, а то, чего желают слышать. О Никоне с великим государем мне говорить неприлично, если бы я и дерзнул завести речь об этом наитайнейшем деле, – остановят.
– А ты не говори! Ты жди! – зашептал Зюзин, прокалывая Нащокина жуковатыми своими глазами. – Может, и улучишь добрую минуту. Ты охоту имей постоять за великого отца нашего!
– Ох, Никита Алексеевич, тяжелую ношу на меня взваливаешь.
– И на себя! И на себя!
– Такая-то ноша нас обоих придавит.
– Господь не даст! Святейший в патриархи из мужиков восшествовал, яко Моисей, исшедший из толпы иудеев, но достигший вершины Синайской горы. Бог Никона не оставит.
– Ты хоть за Бога-то не решай, Никита Алексеевич.
– Да я и не решаю. Я – верую! – И вдруг заморгал-заморгал глазками да и спросил: – Не дашь ли мне триста рублей? Поташное дело завожу.
Получил просимое, подхватился и покинул озадаченного новосела.
«Вот и второго гостя хлебом-солью не попотчевал. Может, это знак?»
Золотая палата горела как жар. Окна решетчатые, с ворота, стекла белые, чтоб свет был природный, сродни золоту. Вдоль стен стулья для бояр, а у входа по сторонам от двери скамьи для думных дворян и дьяков. Пол крыт зеленым сукном, любимый цвет Алексея Михайловича. Простор, как на лугу. Царево место отдельно, однако наравне с боярами. Такой Ордин-Нащокин знал Золотую палату, но теперь во всю ее длину были поставлены столы и прямо перед царским столом отведены места героям торжества боярину князю Ивану Семеновичу Прозоровскому, боярину князю Федору Федоровичу Волконскому и думному дворянину, воеводе, наместнику лифляндскому и шацкому Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину.
И был пир на весь мир – и милостивые царские награды. Прозоровскому да Волконскому – собольи шубы, крытые золотым атласом, в двести рублей, думному дворянину – в сто пятьдесят. Каждому кубок, боярам в семь гривенок, думному дворянину – в шесть. Придача к окладу: боярам по сто рублей, думному дворянину – восемьдесят. Прирост к вотчинам: боярам на шесть тысяч ефимков, думному дворянину на пять тысяч.
А в памяти, как коготок, у всех троих сидели награды, данные Трубецкому за Украину. За новую Переяславскую раду. Шуба в триста шестьдесят рублей, кубок в десять гривенок, двести рублей к окладу да еще город Трубчевск с уездом, вотчина прародителей. Куракину шуба в триста тридцать рублей, кубок в восемь гривенок, придачи к окладу сто шестьдесят рублей. За себя Афанасию Лаврентьевичу было покойно: получил почти столько же, сколько князь Ромодановский за Украину и за раду. Григорию Григорьевичу только на тысячу ефимков дали больше. А вот Прозоровскому да Волконскому должно быть обидно: их награда вдвое дешевле награды Трубецкого и Куракина. Украина великому государю дороже, нежели западный край. Не понимает: Украина – это граница с Турцией, с развалинами канувших в Лету империй. Солнце, поднявшись на Востоке, прошло зенит и встало ныне над Западом. Здесь и свет. Соседей тоже ведь выбирать надо!
Пир шел привычным чередом, с подниманием чаш, с дарением блюд с царского стола. Место Никона занимал митрополит крутицкий Питирим, были почтены приглашением иерархи западных областей: полоцкий епископ Каллист, смоленский архиепископ Филарет. Эти тоже приехали на собор.
Улуча минуту, с бьющимся сердцем, Афанасий Лаврентьевич поднялся со своего места и вопросил царя:
– Дозволь поднести тебе, великий государь, подарок, который нельзя зреть, но который можно только слышать.
– Изволь, Афанасий Лаврентьевич! – удивился царь, и все удивились, кроме Матвеева.
– Я прочитаю виршь, сочиненную ученым монахом из Полоцка, смиренным Симеоном. Называется виршь «Любовь к подданным».
– Какие складные речения! – изумился Алексей Михайлович. – А ну-ка, проглаголь еще раз.
Выслушал все с тем же изумлением, прикидывая, сможет ли сам этак.
– Афанасий Лаврентьевич, а другую виршь знаешь?
– Знаю, великий государь.
– Глаголь!
Лифляндский наместник вывел перед государем и боярством еще одну долгую мудреную вязь словес, впервые озадачив кремлевских слушателей поэзией:
Удивил, удивил Афанасий Лаврентьевич, но и обеспокоил.
– Как называется сие? – спрашивали друг друга бояре, с нехорошей завистью поглядывая на псковского выскочку.
– Верши?
– Вершами рыбу ловят. Вирши.
– Экое слово шершавое!
– Шершавое, да царю-то понравилось!..
– Все «аще» да «оле»! Ой, наберемся от поляков да лютеров их несуразицы…
Пир был недолгим. Алексей Михайлович спешил в Хорошево, на зайцев охотиться. Туда же, тайно, позвал Ордина-Нащокина.
Вдали от бояр великий государь осмелел. Указал думному дворянину ехать послом, добывать у шведов вечный мир. Не третьим человеком в посольстве, а первым. Хованские да Прозоровские, как змеи-горынычи, взовьются, но ведь не все же дуракам государские дела вершить, пусть умные постараются. Была тут у Алексея Михайловича и тайная мысль: делом испробовать – велик ли прок от умных?
Радостные для Ордина-Нащокина дни были и для Василия
