Вспомните, как жестоко нападал на Речь Посполитую пан Выговский. Вспомните, как киевский полковник Антон Жданович прошел огнем и мечом от Кракова по всей Польше. Но и эти двое взысканы ныне королевскими милостями. Вы все, перейдя на королевскую службу, будете записаны в реестр, получите жалованье не московской порченой медью, а серебром, вы получите свободу, и дети ваши будут свободными, а не рабами московского самодержца, у которого даже бояре зовутся не панами, а зовутся царскими холопами».
– У меня шесть человек перебежало, – сказал Апостол.
– У меня трое, – сказал Дворецкий.
– А где Цецура? У него таких листов нет? И никто от него не ушел?
– У Цецуры две сотни взбунтовались. Он уговаривает казаков. А сколько у него ушло – не знаем, – объяснил отсутствие наказного атамана Апостол. – Нельзя нам больше здесь оставаться.
– Но где же гетман? Почему он не идет?! – сорвалось с языка у Василия Борисовича.
Полковники насупились.
– Гетман молод, им Ковалевский крутит. А Ковалевский самого Выговского хитрее. Уж такая лиса, не приведи Господи! – сказал Дворецкий.
– Коли гетман к нам не идет, пойдем мы к гетману, – согласился Шереметев. – Выступаем завтра в шесть часов утра.
Поляки глазам своим не поверили. Медленно, деловито, словно на базар, из лагеря русских выходил табор, направляясь в степь, в прореху между станами татарского и коронного войска.
– Они что же, не боятся быть битыми с двух сторон? – изумился Потоцкий.
Вся польская и татарская конница села на коней и изготовилась к бою. Русские остановились, попятились, ушли за валы.
Польские трубачи заиграли отбой, войско вернулось в лагерь, поставило лошадей. И тут трубачи повторили тревогу. Табор русских снова отправился в путь.
– Они нас за дураков, что ли, принимают? – возмутился Потоцкий, посылая войска наперехват табору.
Но табор снова ушел за валы. Конница гарцевала под дождем, ожидая от русских подвоха. Однако русские не показывались. И снова был дан отбой. Снова польское войско покинуло лошадей, приготовляясь отобедать, как тут табор Шереметева уже в третий раз появился в степи.
– Он в игры играть?! – взорвался Потоцкий, высылая все войско встретить дорогих гостей.
Русские опять ушли.
Целый час продержал конницу Потоцкий в боевых порядках. Отступил за валы и еще час держал в седле. Русские угомонились.
Но стоило всем разойтись по палаткам, табор-нахал явился в степи и пошел прежней дорогой.
Поляки не заставили себя долго ждать, а татары вывели только отдельные отряды.
Шереметев развернулся и ушел в лагерь.
Голодные солдаты молчали, голодные стрельцы не стеснялись крикнуть в спину воеводе:
– Сам спрячется в шатер да жрет, а мы топай на голодное брюхо!
– Ему игра, а на нас нитки сухой нет!
Василий Борисович слышал дерзости, но сделал вид, что это про кого-то другого. У него был план измотать дурацкими вылазками поляков, приучить к несерьезности поползновений, а под утро напасть, вырезать как можно больше людей и тотчас двинуться табором к Чуднову. Однако не польское войско измучилось, сами выбились из сил, и пришлось всем дать отдых.
Утром в атаку пошли поляки, но тоже лишь криками обозначили ярость и прыткость да стрельбой издали. Лагерь Шереметева не отвечал. Казаки и русские берегли порох.
Ночью к польскому лагерю подобралось пять тысяч казаков Цецуры и столько же солдат и стрельцов князей Козловского и Щербатова. Поляки сидели в окопах, не спали, ждали нападения. То ли Станислав Потоцкий имел дар прозрения, то ли перебежчики-казаки предупредили. Пришлось отойти. Тихо, без выстрелов.
– Измена! – сказал Шереметев. – Я чую запах измены! Уж такой у нее сволочной, неотвязный запах!
И лег спать. Приснилась ему скала, а на скале орел. И орел этот он сам. Удивился Василий Борисович, принялся разглядывать птицу. Знает, что странно это – на самого себя со стороны смотреть, но кто-то ему словно приказывает: смотри, смотри! Орел огромный, голову держит высоко, гордо, перья длинные, белые да коричневые, нос загнутый, крепкий, таким камни колоть. Глаза круглые, золотые, с черными, с ефимок, зрачками. Сидит орел на скале, вниз поглядеть страшно – далеко земля. И земля эта незнакомая. Будто и зеленая, а дорога по ней белая, будто в снегу, и тропы во все стороны – тоже белые… Какой может быть снег, если трава растет, если на скале, у самых орлиных когтей, цветок. Да ведь множество цветов – там, внизу, в долине, где белая дорога, – красных, рдяных.
«Поглядеть бы, как летает орел!» – подумал Василий Борисович, и орел тотчас раскрыл крылья. И уж такие это были крылья! Как два облака… А на крыльях-то, на каждом, серебряная цепь.
– Не цепи – кандалы! – застонал Василий Борисович. – Не для меня – для короля.
И проснулся. Его трясли за плечо.
– Казаки на лошадей садятся. Хотят уходить.
– Саблю!
С саблей, без шлема, на коне охляп прискакал к казакам.
– Почему одни уходите? Побьют.
– Не всех побьют, воевода. Здесь будем сидеть – от голода передохнем.
– Казаки, война переменчива. У нас сильное войско. Потерпите. В Киев придем, каждому заплачу по три годовых жалованья. Каждому.
Насмешливый гул смолк.
– По сколько, воевода, говоришь, заплатишь?
– По три годовых жалованья.
– А чем обязуешься?
– Вот моя боярская честь, а вот моя сабля.
И поцеловал саблю.
Казаки сошли с лошадей.
– Ладно, воевода, день-другой еще поголодуем.
Вернулся Шереметев в шатер, скинул сапоги и снова спать. А сон все тот же: скала, белая дорога в пропасти, орел, а на орлиных крыльях серебряные цепи.
И снова разбудили:
– Василий Борисович, московское войско взволновалось.
– Где князь Щербатов?
– Здесь я, Василий Борисович! Кричат: не хотим помирать в луже. Палатки уже подтопило. Требуют, чтобы ты уводил всех отсюда.
Шереметев натянул сапоги, надел плащ и шлем. Вышел к стрельцам.
– Стыдно мне, царскому воеводе, кротом, на брюхе от полячишек уползать. Даю слово – выйдем из лагеря на рассвете. А то ведь в темноте, не дай Бог, на пушки набредем – в щепы да в красное крошево разметут. И телеги, и нас с вами. Собирайте палатки. Как свет забрезжит – пойдем.
