почитает по-прежнему. Родился у него в мае сын Феодор. Кому первому весть? Никону. От кого жданное благословение? От святейшего. Будь осторожен, у русских любовь и ненависть живут в обнимку.
После всех этих встреч и бесед Лигарид взял сторону царя, но первое его послание Никону дышало искренностью и если было увещеванием, то человека благодарного.
«Не знаю, куда мне обратиться, потому что никто не может работать двоим господам, – откровенничал выученик иезуитской Пропаганды. – Без ласкательства скажу: Алексей и Никон, самодержец и патриарх: один всякий день оказывает милости, другой молится и благословляет. Не благо многогосподствие, один господин да будет (из Гомера!), один царь, потому что и Бог один, как и солнце одно между планетами. – И дальше начиналась ловкая лесть в обе стороны, но более в царскую. – Знаю, что в своих поступках ты всегда имел добрую цель, но добрая цель должна достигаться и добрыми средствами. Блаженнейший! Не всякий раб царский изображает царя, не всякий раб патриаршеский представляет патриарха. Имея важные причины, ушел ты с престола и отряс прах ног своих на Москву за ее непокорство, но сказано: „Да не будет бегство ваше в субботу и зимою, во время крамол и браней“. Какую пользу принесло твое гневливое отшествие?.. Вознеси вокруг очеса твоя и виждь чада твоя, отеческого руководительства требующие. Послушайся моих слов, о златая глава златорунныя сея паствы! И соединись со своими членами. Вредно для церкви, бедственно для государства, недостойно тебя пребывать вне престола. Становлюсь проповедником громогласным, потому что ревность моя не позволяет мне молчать. Все восклицают на тебя, все упокоиться от гнева наказуют. Да замолкнут толки охотников до порицания, да исчезнут словоборения грызущих неистовых мужей! Смотри: четыре патриарха жаждут видеть конец ссоре. Иди и не отказывайся отдать кесарево кесареви, и какому кесарю? Смиренномудрейшему! И тебе смириться подобает».
Это письмо подавал на стол святейшему Савва.
– Прочитай, господин, сам, ибо это написано хитрым словоблудием.
– От Паисия Лигарида я ожидал много, но он – грек, а греки служат одной своей выгоде. Бог им судья. – Никон глянул на Савву коротким, но тяжким взором. – Ты пришел просить меня?
– Да, святейший. Пока ты, затворясь, молился в скиту, я взывал к Богу здесь, чтобы ты выслушал меня. Приезжал в монастырь человек от покойного Бориса Ивановича Морозова, старый мой знакомый. Он указал, где живут мои жена и сын. Ты – прозорливец, святейший! Ты не постриг меня и спас счастье мое!
Савва опустился на колени и пал перед Никоном.
– Благословляю тебя, поспеши к жене и чаду, – сказал патриарх, теплея глазами. – Поднимись, поднимись! Помни, я тебя полюбил. Возьми из казны денег на дорогу. Десять ефимков серебром тебе да сорок медью.
И перекрестил.
На санях летел Савва по белым полям во глубину России, в далекое от Нового Иерусалима Большое Мурашкино. Путь долгий, да не бесконечный.
Не одному ему в те поры легла в ноги дорога.
Воевода Пашков в ноябре 1661 года, когда реки замерзли, принял решение оставить в Нерчинске полсотни казаков, а с остальными перейти в Иргенский острог.
От пленных инородцев и от своих казаков, которые ходили походами по Даурии и на Амур, Пашков узнал: Ануфрий Степанов не убит, как говорили раньше, но в плену. Казак Климко с двумя сотнями разбойников отнял хлеб у пятидесятника Потапова, искавшего Степанова, поплыл вниз по реке, но богдойские люди его побили. Уцелевшие казаки в Нерчинск не пошли, ибо Пашков – зверь, а отправились в Енисейск. Бродят по Даурии и иные шайки. Силен Филька Полетай. Этот ради хлеба может на своих, на русских людей напасть и перебить. В Иргенский же острог как раз привезли хлеб, и хлеб этот может достаться гулящей братии. Таков был повод у Пашкова. На самом деле он боялся прихода богдойских ханов, но еще более – своих казаков, глядевших на воеводу с загадочкой. Вот и занял их Пашков долгим и небезопасным зимним переходом из Нерчинска в Иргень.
Аввакуму для подъема дали двух дряхлых коняг. На одну нарту погрузил добро да пищу: мешок ячменных отрубей – дарение Феклы Симеоновны, сушеную да квашеную рыбу, сухие травы, коренья, чугуны да топоры. На другую нарту – сено, бересту, дровишек сухих на растопку, детей да шкуры. Дорога неблизкая, но хочешь жить – езжай не думая, за другими спеши. Отстанешь – инородцы стрелами закидают до смерти.
Иван из Нерчинска лежмя поехал под двумя тулупами: угораздило перед самой дорогой заболеть, на рыбной ловле в трещину угодил, вымок, простудился.
– А все ж к Руси наш путь! – шепнул Аввакум Анастасии Марковне, прежде чем крикнуть на лошадей: а ну, милые.
– А ну, милые! – прозвенел голос Прокопки, правившего первой лошадью. Вторую лошадку за вожжи дергала Агриппина.
Аввакум и Анастасия Марковна шли за нартами пеши, оглядываясь на смотревших им вослед казаков, их жен, аманатов…
Дорога – река. Повернула раз, повернула другой, и нет его, Нерчинска. Небо, да дикая земля, да искрящийся от дыхания, примороженный воздух.
По льду чего бы, казалось, не катить, но лошади старые, заморенные. Присядут Аввакум с Анастасией Марковной на край нарты – еле тянут. Идти же по голому льду скользко. Не ходьба – двиганье ногами. Упал – догоняй, а догоняя, опять упадешь.
Пашков с войском и со скарбом улепетнул из Нерчинска на неделю раньше. Аввакум шел с обозом последышей, тут были казаки, получившие в прежних боях раны и увечья, старухи вдовы, больные. Везли паруса для дощаников, везли кур, коз, пушчонку. Казаки охраны, томясь медлительностью обоза, тоже уехали, и будь охота у инородцев – обоз достался бы им малой кровью.
Побаиваться было чего. Однажды к вечеру увидели на дальних холмах фигуры воинов. Там стоит, и там стоит… В обозе нашлось три пищали, пушечку тоже зарядили… Ночевать встали лагерем, загородя людей и лошадей санями и нартами. Однако не тронули.
Шмурыгая по льду, Аввакум все подбадривал Марковну:
– К Руси идем! Ахти как далека матушка, а все ближе. Солнце выглянет, мне же чудится – с нашей стороны тепло.
Неделя миновала, другая, а ледовая дорога не знала конца. Лошадей кормили тонкими прутьями, распаривая их в нагретой воде. О своем голоде не думали. Марковна разводила в двух ведрах отруби, давала лошадям. Лишь бы они не стали.
Попадались голые места, продутые ветрами. Наламывали бурьяна, чтоб лошади могли хоть чем-то набить брюхо.
В один из дней остановились на ночевку ранним вечером. Аввакум пошел лунки долбить. Поймал три рыбы. Из двух сварили уху, а из самой большой сделали строганину. Дело простое. Кинули рыбу в снег, заморозили, настрогали – вот и кушанье. Любимое кушанье.
Аввакум к кислой рыбе не привык, а ребятам нравилось. Бакулайка научил Ивана и Прокопку, как нужно класть рыбу в ямы, чтобы не гнила, а кисла.
Кислая рыба давала северным людям зимою жизнь. Агриппина, кушая кусочки строганины, вдруг сказала:
– Чего-то в ушах голосок тоненький. У тебя, мама, девочка родится.
Аввакум, набравшись храбрости, спросил дочь:
– Скоро ли нам выйдет прощение? Скоро ли на Русь поедем?
– Поедем после Афанасия Филипповича через пять недель.
