своровал. Против Хмеля не посмеет, а против Хмельниченка как Бог даст…
Однажды вечером к нему явился подпоясанный веревкой, в сером балахоне францисканец, встал в ногах, ничего не спрашивая, но чего-то ожидая от гетмана.
– Чего ему надо? – спросил Богдан Катерину.
Она не поняла, принялась поправлять подушки. Тогда Богдан схитрил:
– Натяни одеяло на ноги.
Дочь прошла сквозь монаха, и Богдан понял: надо приготовиться.
Он думал о самом важном в его жизни. Да, он хитрил, заводил каверзы, но дело его белое, ибо это он соединил три народа в государство, ибо все его неправды – тонкий слой пыли на золотом куполе великого храма единства.
Чудилось, что бредет по пояс в снегу. Снег был в проталинах, в тех проталинах стояла не вода, а кровь, но впереди он видел белое поле и шел к нему из последних сил.
– Господи, благослови мою правду, ибо эта правда превыше жизни моей.
Монах не уходил, но его серая фигура потускнела и стала пятном на белизне снега, а эта белизна наливалась светом.
Богдан засыпал, падая во тьму, но, пробудившись, с радостью видел: света прибыло, и еще, и еще! Уже и смотреть невозможно, да это не снег, а свет.
26 июля 1657 года Богдана Хмельницкого не стало.
Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова отправилась за духовным наставлением к отшельнику Арсению, живущему на реке Баньке, верстах в тридцати от Кремля. На обратной дороге обещала Федору Михайловичу Ртищеву заехать в Андроников монастырь. Крюк большой, но в монастырь пожалует царица Мария Ильинична, и потому выезд совершался со всем великолепием, в карете и со слугами.
Осень уже вылила все свои дожди. Федосья Прокопьевна глаз не могла отвесть от небесного синего пламени. Как сильный огонь взмывает в трубу, так и эта синева. Она утягивала с земли душу и была такой же бездной, как ночь, только без ужаса и замирания сердца, когда смотришь на звезды. Это была легкая, радостная бездна, потому что не тьма, а свет.
Впереди поезда ехал Лазорев с пятью дворянами, за ними сотня холопов, одетых в розовое платье. Позлащенная карета была запряжена шестью горяче-рыжими лошадьми, на запятках – четверо слуг в красных бархатных кафтанах, с серебряными шпорами на красных сапогах. За каретой следовали пять крытых и пять открытых возков с дворянками, сенными девушками и шутихами, а за возками еще сотня холопов в лиловых однорядках.
Енафа ехала в последнем, десятом возке с тремя карлицами, которые не шутковали и не бесновались напоказ, а смотрели вокруг себя кротко и печально.
Пока ехали Москвой, дважды останавливались у ничем не знаменитых церквушек, и Федосья Прокопьевна выходила из кареты, дарила церквам по тридцати рублей и каждому нищему в руку своей белой ручкой даровала по алтыну. За Москвой дорога шла прямехонько да и покатила глубоко вниз, а там в гору, а на горе и стали. Отшельник жил в лесу, тропа к его келье была хоть и натоптанная, но узкая.
Все шумно и радостно спешились, стали выстраиваться гуськом, блюдя свои чины и места, но Федосья Прокопьевна вдруг поморщилась и указала на возок с шутихами и Енафой:
– Вот кто со мной пойдут! А вы все стойте на месте и не галдите, не пугайте зверей и птиц.
Енафа нечаянно улыбнулась, да так хорошо, что Федосья Прокопьевна от такой улыбки озарилась приязнью к этой новой служанке, поставленной следить за свечами и лампадами в боярских покоях.
Енафа улыбнулась, подумав о том, что птицы давно уже улетели, но она удивилась и обрадовалась веселому множеству синичек, которые слетались к тропе со всего леса посмотреть на гостей.
Лес был смешанный: рябины, березы, сосны, ели, но сосен было много, и от них в лесу был свет и радость. Перед келейкой отшельника они очутились для себя неожиданно. Ни поляны, ни камня моховитого с родником. Лес и лес, и вдруг колодезный сруб, вынутый из земли. Бревна – с полено, в таком колодце ни лечь, ни сесть, а только стоять.
– Как же он спит?! Такая изба и нам тесна! – защебетали карлицы.
Енафа содрогнулась, от мозжечка до пяток пробрало, вспомнила старца Капитона и его братию. Стоя, на крюках повиснув, спят!
Боярыня беспомощно посмотрела на нее, Енафа поняла желание госпожи. Но почему-то знала: отшельника в келье нет. Подняла голову – Господи Боже мой! Стоит старец на сосне, на голом суку, а борода у него тощей косицей ниже ног. Енафа перекрестилась, кланяясь:
– Здравствуй, батюшка!
Федосья Прокопьевна сначала на служанку покосилась, а потом и сама увидела старца.
Старец стоял, слившись с пепельно-розоватой шелушащейся корой сосны, в пепельно- сером армячке до пят, в серых опорках, в пожухлых лапоточках.
Молчали испуганные карлицы, молчала боярыня, одна Енафа насмелилась и сказала:
– Прости нас, батюшка!
– Кто ищет прощения, прося у Бога оставления долгов своих, тот орошай слезами дверь Господню! – как синичка прощебетал старец. – А ты, Федосья Прокопьевна, помни: сомнение сердца приводит душу в боязнь.
– Преподобный отец! – сказала боярыня. – Я пришла к тебе за советом.
– Погоди ты! – рукой отмахнулся от нее отшельник. – Дай мне поздороваться с той, кто не меньше тебя у Бога. Будь здрава, Енафа. Будьте и вы здравы, большие у Господа люди.
– Я принесла тебе, преподобный, ладана и крест с частицами мощей, – поклонилась старцу боярыня.
Арсений даже не посмотрел в ее сторону.
– Енафа, ты дай мне твой нательный крест. Твой крест я понесу… А Федосьиного мне не надобно, раздавит меня, ветхого, слабого.
– Вот он, мой крест, совсем небольшой! – показала Федосья Прокопьевна свой подарок.
– Себе оставь! Твой крест не по мне. Раздавит! Раздавит!
– Возьми хотя бы ладан.
– Нет, боярыня! Пусть большие у Господа, а у тебя малые смолки мне у сосен наскребут. Я смолку понюхаю… А ладан побереги, тебе его много надо накопить. Много! Скоро уж пригодится.
– Благослови нас, – смиренно попросила Федосья Прокопьевна.
Отшельник проворно, не хуже белки, спустился на землю, стал перед боярыней на колени и склонил перед нею голову.
– Ты меня благослови! – Сам положил руку боярыни на свою голову и тотчас вскочил, повернулся к ней спиной и, ласково заглядывая Енафе в лицо, попросил: – Давай крест-то! Твой крест не больно тяжел. Твой крест возьму.
Енафа, красная от смущения, сняла с себя простенький нательный крест, старец Арсений принял его благоговейно, будто он был из алмазов, спрятал на грудь и вдруг громко ударил в ладоши.
– Господа мои, смолки принесите. А ладану мне не надобно, – сказал примиряюще боярыне, – я смолку понюхаю.
Карлицы, поглядев на Федосью Прокопьевну, отошли к соснам, поковыряли смоляные подтеки, принесли три горсточки затвердевшей смолы.
