Васнецов позировал с покорной терпеливостью.
– Не скучай! – сказал ему Репин. – Вот тебе драгоценная «Пчела» господина Прахова. Развлекись чтением о самом себе, тебя он жалует.
– А тебя разве нет?
– Жалует, жалует. – Репин писал азартно, быстро. – Ты гляди журналы-то! Вон лицо-то как озарилось!
– Статейка любопытная. «Выставка учеников Императорской Академии художеств. Неделю сряду слышал я одну только брань. Не можем однако ж пропустить без внимания программу господина Сурикова, исполненную на ту же тему, как у господина Шаховского… Недостаток выкупается качеством колорита и тем чувством живописности целого, которая так редко встречается даже у зрелых наших живописцев».
– Менаду прочим, Чистяков знаешь что Поленову о нем написал? Дескать, есть у нас тут некий Суриков – редкий экземпляр. В шапку даст со временем ближним. Ты, Вася, Репин да он – русская тройка… Вот как.
– Потому и Чистяков, что любит учеников!.. Видишь, в рифму получилось. А вот и ты собственной персоной. Портрет господина Репина. Похож.
– Ты дальше листай. Там о тебе и поболе нашего, и почаще.
Васнецов знал, конечно, об этом. В пятом номере был его рисунок и обязательное пояснение: «Рисунок с натуры г. Васнецова изображает вынутие жребия в С.-Петербургской Думе по новому закону о всесословной военной повинности. Художник имел в виду передать в этом рисунке не официальную обстановку присутствия, а типы и самый характер разнообразных групп из лиц разных сословий, собравшихся для выполнения новой системы отбывания воинской повинности».
В восьмом номере «Пчела» поместила другой рисунок, «Масленица. Катание на чухонцах», в четырнадцатом – репродукцию картины «Нищие певцы», в двадцать седьмом – «Лавку лубочных картин и книжек».
– Знаешь, – сказал Репин, – мы с Поленовым решили по возвращении на Русь в Москве обосноваться.
– А почему в Москве?
– В Петербурге больно много по-немецки и да по-французски говорят. Мы – художники русские, Москва – город русский, а русский художник должен жить в русском городе.
– Русских городов в России – вся Россия.
– Городов много, но Москва не просто город, Москва – сердце. Да и к Третьякову ближе.
Васнецов засмеялся.
– Вот с этого и начинать надо было.
– Да нет, Виктор! Мы здесь много о России думаем. Это у нас очень серьезно. Третьяков, конечно, великий человек, но в Москве не один он. Москва богата хорошими людьми. Слыхал о Савве Мамонтове?
– Вроде бы не слыхал.
– Савва Иванович – это, брат, гора чувств и гора дела. Ох, какие же есть русские люди! Диву даешься!
– Да чем же он так вас поддел, Мамонт?
– А он и впрямь Мамонт! Ты его увидишь – и сразу все поймешь. Мамонт. Я с ним в Италии познакомился. Воротила. Директор компании Ярославской железной дороги. Мордух по его заказу своего Христа изваял. Сильная вещь.
– Антокольский, что ли?
– Да, у нас там все были не по имени, а по прозвищу. Васю, знаешь, как кликали? – Дон Базилио. Мамонтов в Москве обещает нам художественную жизнь. А он человек большого размаха.
– О российском Возрождении, что ли, грезит?
– Пока думаю о жизни, полной смысла. Но аппетит, как тебе известно, приходит во время еды.
Поговорили о Мамонтове и забыли разговор. Но так вот и завязываются незримые узелки жизни. Сначала имя мелькнет, а потом, через годы, встречаешь человека, о котором когда-то кто-то где-то рассказывал, и начинается вдруг новый этап. В жизни, в политике, в науке, в искусстве. Это уж от людей зависит, от того, сколько в них вместилось прошлого, нынешнего и завтрашнего.
Все работали. Так, наголодавшись, набрасываются на еду. Боголюбов, кажется, и здесь был заводилой. Он писал сразу несколько картин: «Яхту „Держава“ охорашивал, она была закончена. „Английский лоу-бот в бурю“ – только-только начинал, в картине „Прорыв русского галерного флота через шведский“ – нужно было уравновесить и успокоить цветовую гамму, а для „Гангеудского боя“ Алексей Петрович искал композицию, набрасывая эскизы карандашом».
Поленов готовился к очередному штурму Салона.
В 1874 году у него приняли картину «Право господина», в 1875-м – этюд «Голова еврея», он посылал еще пейзаж «Старые ворота в Вёле», но его отвергли. Теперь же собирался выставить картину «Одалиска» и портрет друга семьи и, кстати, друга и наставника Мамонтова, инженера и железнодорожного российского магната Федора Васильевича
