наследника отбил во мне охоту до замыслов, до великанов холстов. У меня ныне в душе тишина и уют.
В храме Христа Спасителя Сурикова не было, сказали: пошел чай с баранками пить. Решили подождать.
Репин повел Васнецова по храму как опытный экскурсовод.
– Вот смотри да ума набирайся!
– Это какого же?
– Самого нужного: учись, как не надо расписывать храмы, авось и пригодится.
В глаза бросался прежде всего Семирадский.
– По-моему, хорошо, – сказал Васнецов.
– Так ведь и действительно хорошо, – согласился Репин. – Я так считаю, что по сравнению со всеми тутошними Кошелевыми, Шамшиными, обоими Венигами, не исключая молодых – это я шепотом говорю – Прянишниковыми, Творожниковыми и даже Суриковыми – Семирадский в высшей степени перл! Индийская жемчужина среди российского речного перламутра.
– Ты не предваряй, – возразил Поленов, – пусть Виктор Михайлович сам поглядит, сам и скажет.
Суриков писал вселенские соборы, четыре из восьми, остальные четыре исполнял Иван Творожников, одногодок Сурикова и Васнецова, в картинах своих он изображал народную жизнь, но выставлялся на академических выставках.
Вениг-старший, профессор исторической живописи, написал «Рождество Богородицы» и «Успение», обе росписи эффектны, но с блистающим Семирадский профессор тягаться уже не мог. У Семирадского сама кисть была легкая, воздух в его шедеврах был пронизан светом и радостью. В храме написал «Тайную вечерю», «Крещение господне», «Вход в Иерусалим» и четыре картины из жития Александра Невского: «В Орде», «Послы папы перед Александром Невским», «Представление святого князя в Городце», «Погребение во Владимире».
Задержался Васнецов перед работами в иконостасе Евграфа Семеновича Сорокина да перед Крамским.
– Это? – спросил его подошедший Репин.
– Да, это. Сорокин и Крамской.
– Золотые слова! – засмеялся Репин. – Я о том же Стасову писал.
– Мне и Суриков по нраву.
– Мне тоже, – сказал Поленов. Васнецов вдруг повернулся к друзьям.
– Братцы, может, и не к месту будет сказано: мне картежники нужны.
– Ненадежному художеству предпочитаешь азартные игры? – смеялся глазами Поленов.
– Так он же «Преферанс» пишет.
– Это мы тебе устроим! – Повернулись на голос – Суриков. – На картинки пришли смотреть? А я теперь только наполовину художник.
– Кто же ты на другую-то половину?! – воскликнул Репин.
– Втроем не докумекаетесь. На другую половину я нынче гитарист. А какую гитару я купил – гусли стозвонные. Приходи, Васнецов, нынче вечером ко мне, сначала гитару послушаешь, а потом сведу тебя с человеком, у которого родии вся Москва, и все картежники.
– Так уж и вся? – засмеялся Репин.
– А что? В Москве от мала до велика в дурака режутся, ну а те, что в орденах да степенях, те, конечно, в преферанс. Приходи, Васнецов. Этих не зову. Не дозовешься. До дыр пол-то перед мольбертами протерли.
Балагуря, Суриков вырядился в халат, заляпанный красками, взял палитру, кисти.
– Ну, братцы, Прометей пошел к своей скале. Приходите на гитару! Не все-то вам под Баха носом клевать.
Вышли на солнце. Небо стояло голубоглазенькое, совсем дитя.
– Весна! – сказал Поленов.
Васнецов ступил мимо дорожки в снег, снег громко захрумкал. – Весна.
Приехал Аполлинарий.
По Москве катили ручьи, на Садовом кольце в каждом дереве птичий звенящий терем.
Виктор потащил брата на Москву-реку глядеть ледоход. Смотрели от Кремлевской стены.
– Вот он мой корабль! – Виктор запрокидывал голову, и над ним уносилась в небо древняя островерхая башня, потом скашивал глаза на проснувшуюся реку, на огромные льдины на сильной воде.
Аполлинарий, строгий лицом, но румяный, нежный, светил в ответ брату счастливыми глазами и задерживал в груди дыхание. Столько видано за два года разлуки, столько надежд рухнуло, но теперь он был в семье. Братьев много, а семьей был Виктор.
