Торжественный прием посла был устроен в лучшей зале Лубунекского замка.
Гетман, в пурпурном жупане с серебряными петлями, в фиалкового цвета ферязи на соболях, стоя ждал появления королевского посла. Едва посол переступил порог, гетман взял булаву со стола и кинул ее на пол.
— Я прибыл к Войску Запорожскому от новоизбранного короля Польши его величества Яна Казимира, — сказал посол Смяровский.
При имени короля Хмельницкий, все его полковники и старшины поклонились. Кривоноса в зале не было.
Посол взял из рук Олдаковского письмо короля, зачитал его и передал Хмельницкому. Хмельницкий поцеловал письмо и передал Выговскому. Выговский проверил печать.
— Яков Казимир, король Швеции. Печать правильная.
— Как же это правильная?! — изумился вдруг Данила Нечай. — Тут написано — король Швеции, а не король Польши.
— Новую печать не успели вырезать. До избрания на престол Польши его величество Ян Казимир носил титул шведского короля, — объяснил пан Смяровский.
— Он был кардиналом, как и брат его Карл Фердинанд! — возразил Богдан.
— Измена! — закричал Данила Нечай.
— Мои полномочия может подтвердить архиепископ Гнезенский! — топнул ногой посол.
— Целуй крест у своего попа! — потребовали полковники.
Пришлось послу целовать крест.
— Недоверие не есть лучший способ переговоров, — сказал с обидой пан Смяровский и поглядел на Хмельницкого, ища опоры, но тот подлил масла в огонь.
— Даже самые искренние речи не заставят меня прекратить войны, покуда Конецпольский и князь Иеремия Вишневецкий не дадут мне и всему народу украинскому удовлетворения.
— Во как! — хлопнул ладонью о ладонь, заулыбался во все лицо доверчивый, верный гетману Данила Нечай.
У посла были крепкие нервы.
— Видимо, переговоры, чтобы они имели успех, надо вести по пунктам. Не начать ли нам с вопроса о всеобщей амнистии для казаков, мещан и прочего народа Украины?..
Всего один день понадобился на разговоры за столом. Наутро собралась рада.
Близкие к Хмельницкому казаки кричали с высокого помоста угодное старшине, а Данила Нечай так сказал:
— По мне — недоброе дело мы делаем. Простояли подо Львовом, простояли под Замостьем, только время упустили. Чтоб Украина свободу получила навечно, нужно было идти на Варшаву. Сполна отплатить панам за все их зло! И теперь еще не поздно. Посол нынешний пришел с изменой, печать на его грамоте фальшивая.
Часть казаков зашумела, поддерживая Нечая, но последним говорил гетман Богдан Хмельницкий. Речь его была короткой:
— Как предки мои самоотверженно и с пролитием крови служили королям польским, так и я, не изменяя им, с подчиненным мне, — глаза сверкнули бешено, — мне! — и еще раз обвел орлиным взором поле, поросшее казачьими головами, не поленился в третий раз повторить: — С подчиненным мне рыцарством, хочу верно служить его величеству королю, моему милостивому государю и Речи Посполитой, и по приказу его королевского величества сейчас же отступлю с войском на Украину!
— Пусть печати покажут! Пусть покажут письмо! — закричали люди Кривоноса, но голоса их заглушил рев всеобщего одобрения и залпы пушечного салюта.
Посла повели на торжественный обед.
В светлых залах второго этажа на белоснежных скатертях сверкала фарфоровая и серебряная посуда.
Богдан Хмельницкий первый кубок осушил за здоровье короля, и тотчас снова грянули пушки.
Под залпы гетман взял пана Смяровского под локоть и подвел к окну.
Как борода роящихся пчел, густо и словно бы привольно, но подчиненная своим особым силам, текла за горизонт — орда.
Не отпуская локтя посла, Хмельницкий провел его на противоположную сторону залы. Дал знак отодвинуть шторы: окруженная кавалерийскими заслонами, скрипя огромными колесами, медленно-медленно уходила из-под Замостья казачья артиллерия.
— Браво! — воскликнул пан Смяровский и, состязаясь с гетманом в благородстве, прямо из-за стола отправил к королю архиепископа Гнезенского с доброй вестью о мире.
Правый сапог сошел с ноги легко, а левый не снимался.
— Крепкий, дьявол! — покрутил Богдан тяжелой головой, думая о пане Смяровском.
Потянулся рукой к непослушному сапогу, не достал и жалобно крикнул:
— Ганжа!
В спальню вошел огромный темнолицый казак.
— Помоги, Бога ради!
Ганжа дернул сапог и чуть не стащил Богдана на пол.
— Сила твоя битюжья! Дай упереться.
Ганжа подождал, пока гетман заползет обратно в постель, взялся за каблук, но тащить не торопился.
— Чего застыл? Мочи нет! Уложил меня проклятый поляк! Думал, я его, а вышло, что он меня. Тащи, чего глядишь?
— Да в пору не снимать сапоги, а надевать, — сказал Ганжа.
— Теперь отсыпаться надо! Замирились…
— Богдан! — крикнул Ганжа на задремавшего гетмана. — Архиепископа Гнезенского убили.
Очнулся.
— Не верю! Я сам ему проезжую вручил, с моей личной подписью.
— Убили, — повторил Ганжа.
— Кто посмел? — Богдан спрыгнул с кровати. — Кто посмел перечить моей воле?
Оттолкнув Ганжу, схватил саблю.
— Кто посмел, спрашиваю?
— Казаки посмели.
Гетман метнул взгляд на дверь. Сжав в кулаке бархатную портьеру, в дверях стоял Максим Кривонос.
Зеленый свет лампады вызеленил тяжелые драпировки массивной, под балдахином, кровати, и лица людей были зелены, как плесень.
— А постеля-то! Боже ты мой! Воистину княжеская милость!
Кривонос прошел через спальню, сел на перину, попрыгал.
— На такой постеле нежиться — не то что пупок, мозги заплывут жиром.
Богдан сунул саблю в ножны, ногой придвинул к постели барабан, сел.
— Пришел правду в глаза говорить? Говори!
Кривонос потрогал пальцами шрам, рассекавший его лицо наискось. Глаза на этом лице стояли и далеко друг от друга, и один выше другого, и если Кривонос глядел в упор, казалось, что на тебя смотрят два человека через одну пару глаз.
