ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вырвавшись от хана, Богдан Хмельницкий приехал в Паволочь и слег.
Дом, в котором остановился гетман, был просторный, в два этажа, но Богдан выбрал для себя каморку, с окошком в огороды.
Нашли знахарку, Богдан разрешил ей подойти к себе.
— А, дед Барвинок! — говорил он старухе. — Откуда же ты в Паволочи взялся? Ты ведь наш, переяславский.
— Ишь, деда нашел! — ворчала старуха, растирая Богдану грудь тайными снадобьями, но больной упрямо стоял на своем:
— Не хитри, старый запорожец, — говорил он, — я сам хитрый! Ты мне про душу мою растолковывал в прошлый раз, что уж больно горячая она у меня. Ошибался ты, Барвинок! Холодное у меня сердце. Королеву мою, как ведьму какую, вздернули, а я Тимошу слова не сказал поперек. Меня проклятый хан дважды предал, а я ведь к нему опять за помощью кинусь.
— Где болит, показывай! — требовала знахарка.
— Везде болит. Ты ведь сам все знаешь, Барвиночек! В прошлый раз, когда пан Дачевский по голове меня рубанул, ты плоть мою лечил. Теперь душу лечи. Душа у меня изнемогает.
Старуха шептала наговоры, принималась растирать гетману холодные ноги.
— Не щекочись. Барвинок! — слабо улыбался Богдан. — Я тебе вот что сказать хочу. Помнишь, открылся я тебе тогда. Мол, пуще смерти самой боюсь прожить тихую жизнь… Глупый был. Незаметно жить — великое благо, дедок. Да пропади он тот день пропадом, когда я навел на себя всю эту гору. На груди она у меня, уж кости трещат, не вынести.
— Выдюжишь, — говорила Богдану старуха, — все ты выдюжишь, ради нас, старых и малых.
— Про татарчонка, помнишь, говорил тебе! — Богдан застонал от тоски. — Говорил, что этот татарчонок для меня, как цветок папоротника. А он же, цветок этот, он же от нечистой силы. И счастья тому нет, кто поймал тот огонь в ночь на Купалу. Видишь, как все обернулось?
— Ты спи, — говорила старуха, как говорил когда-то Барвинок. — Спи. Сил набирайся. Сегодня тебя одолели, завтра — ты.
Три дня Богдан болел. На четвертый встал с постели и — первая радость: Тимош- молодец времени даром не терял. Уж приготовлены были универсалы о сборе нового войска, и, главное, у гетмана над рукою оказалось двенадцать тысяч татар Малой Ногайской орды и ширинского бея. Иса, сын погибшего в бою под Берестечком Тугай-бея, остался верен казацкому гетману.
Бедствия Войска Запорожского Берестечком не кончились.
Литовский гетман Януш Радзивилл ударил с севера. Беспечность полковника Небабы сыграла с ним злую шутку. Литовская армия скрытно окружила полк под городом Лоевом.
Привыкли казаки к победам, вот и платились за эту свою привычку. Не многие пробились к Чернигову. Небаба погиб.
29 июня Радзивилл окружил Чернигов, обещал помиловать город, если казаки сдадутся без боя. Казаки не сдались. Они выбрали себе полковником Степана Пободайло и встретили литовцев огнем пушек.
Радзивилл начал осаду, отправив к Киеву пятитысячный отряд Гонсевского.
У киевского полковника Антона Ждановича после Берестечка казаков осталось немного. Гонсевский захватил Дымер и Чернобыль. Вступить в большое сражение казаки не отважились. Любая неудача — и Киев остался бы без защиты. Полковник Антон отступил и принялся готовить город к обороне.
Чернигов не сдавался, Радзивилл, понимая, что упускает время, снял осаду. 23 июля он был в Вышгороде. С отрядом Гонсевского армия литовского гетмана насчитывала двадцать тысяч.
Первые атаки на Киев были отбиты, но линия обороны получилась слишком велика, ниточка ее могла оборваться в любой час и в любом месте.
Ночью казаки погрузили на лодки пехоту, пушки, продовольствие, горожан и ушли вниз по Днепру.
В городе осталась конница. Она прикрывала отход целый день до глубокой ночи, а ночью тоже покинула Киев.
Только после полудня 25 июля Януш Радзивилл решился вступить в покинутый город: опасался ловушки.
Хмельницкий не захотел укрыться в Чигирине. Чигирин — окраина. Гетман ехал по городам и селениям Украины, собирая новое войско. Однажды под вечер его небольшой отряд вошел в Горобцы. Остановился Хмельницкий в доме пани Мыльской.
— Экие жизнь шутки выкидывает! — гетман сразу признал Павла Мыльского. — Ты тот самый пан, которого в Варшаве один сердитый мозовец по голове саблей угостил!
— Тот самый, — согласился Павел.
— Шляхтич, а не с Потоцким? — удивился Хмельницкий.
— Был с поляками, а под Берестечком с тобой был.
— Берестечко…
Гетман опустил голову, посмотрел в глаза пану Мыльскому:
— Пойдешь со мной?
— Устал я, гетман. А пуще меня матушка моя устала.
— Что верно, то верно, — согласился Богдан. — Матери да жены больше нас, казаков, устали. Только ведь не мы идем войной, на нас идут. Радзивилл в Киеве. Вишневецкий с Потоцким на Волыни. Передышку и ту нужно силой отвоевать.
В комнату вошел Тимош.
— Отец, старуха какая-то к тебе ломится. С глазу на глаз хочет говорить.
— Пусти! — разрешил Богдан и поглядел на пана Мыльского. — Прости, хозяин. Видишь как, с глазу на глаз хотят ныне с гетманом говорить.
Павел Мыльский пошел из комнаты и в дверях встретился со старой Дейнекою.
— Это наша жительница, — сказал Богдану. — У нее пять сынов было.
— Дверь за собой крепче затвори, — проворчала старуха. — У меня к гетману великая тайна.
Дейнека подняла на Хмельницкого свои огромные, черные, как стоячая вода, глаза.
— Слушаю тебя, мать! — сказал гетман, понимая, что от нынешних матерей, кроме упрека себе, он ничего другого не услышит.
Богдан сидел на стуле, у стола.
— Я пришла за твоей жизнью, — сказала старая Дейнека, и в темной, будто земной корешок, цепкой ее руке иссиня сверкнул прекрасный кинжал.
Она сразу сделала два шага вперед и оказалась перед гетманом. Спастись от удара он мог, только опрокинувшись со стулом навзничь. Богдан не пошевелился.
