Владислав Бахревский
ЗЛАТОБОРЬЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПРОША
Под утро за макушку Сорочьей сосны зацепилась набитая дождем туча, но в прореху посыпалась пшеница. Никудин Ниоткудович улыбнулся во сне, и тут как раз защекотало в пятках.
— Проша!
Проша, фырча и покряхтывая, залез под кровать, уперся в нее спиною, постель взгорбилась, потом ухнула, взгорбилась-ухнула.
— Уймись! — простонал Никудин Ниоткудович и поднялся — Доволен?
Проша помалкивал и не показывался. Никудин Ниоткудович умылся, взял ведро и через сени пошел в хлев доить корову Королеву.
Дворовой по имени Сеня прятался за кадушкой. Запах парного молока был так вкусен, что Сеня высунул язык и шевелил ушами. Королева дала полное ведро, и Дворовой был очень доволен: покой и достаток в хлеву — его забота. Никудин Ниоткудович отлил молочка в глиняную плошку и с ведром в руке распахнул ворота. Королева и солнце вышли друг другу навстречу. Солнце оторвалось от земли, просияло, и тотчас скворец Дразнила вздохнул по- коровьи, стрекотнул по-сорочьи и кукарекнул по-петушиному.
Петух Петр Петрович обиженно посмотрел на Дразнила, но связываться не пожелал. Солнце, улучив минуту, заползло за тучу, потянулось спросонья и явилось над миром во всем своем сиянии:
— Доброе утречко! — поздоровался Никудин Ниоткудович с новым днем, с лесом, с лугом, со всем своим кордоном, он был лесник, ответчик за порядок в Златоборье.
Чай пили из самовара с прошлогодней клюквой, с первым, горчащим одуванчиками, медком.
— Ну как, Проша? — Никудин Ниоткудович капнул медом на стол.
Проша по кадкам, кринкам не лазил, из посуды не лакомился, но до пролитого, оброненного был великий охотник. Космат, не космат, может и космат, лицом и глазками в хозяина, у Никудина Ниоткудовича лицо с морщинками — добринками, а глаза — летние, незабудки с теплом. Лапки у Проши — как игрушечные, не страшные, да и росту он тоже не страшного — с валенок. Про страхи вспомнить здесь в самую пору, потому что Проша был Домовым.
— Сладок, что ли? — спросил про мед лесник.
Проша только лапоточком под столом покачал. В окошко вдруг шишкой кинули.
— Слышишь? — спросил лесник.
Проша фыркнул и отвернулся. Прильнув к окошку, в избу заглядывал кто-то заросший мхом и такой корявенький, но не знаешь, как и сказать.
— Хозяин! — обрадовался Никудин Ниоткудович, распахивая окошко. — Полезай. Проша, а ты куда?
Но Проша треснулся с лавки об пол и пропал. «Ревнует меня к Лешему», — вздохнул лесник. За все пятьдесят лет ему ни разу не удавалось посадить за один стол своего Домового и своего Лесовика.
ОБИДЫ
С Лешим выпили два самовара. Гость на Водяного пожаловался. У Водяного мозги, видимо, заилило, подмыл берег Семиструйного ручья. Уронил в ручей сосну, из одного только озорства перелесок весь затопил. Мох в том перелеске — ласковый, зеленый — Лешачья постель.
— Насквозь промочил! — жаловался Хозяин Никудину Ниоткудовичу.
Кругленький тутовик, который был Лешему вместо носа, сморщился вдруг, дернулся, и Леший чихнул. Успев-таки высунуться в окошко. Эхо брякнуло по бору, будто кто пустую банку поддал.
В это время откуда-то сверху раздалось ужасно превеселое:
— Пи-чи-хи! Пи-чи-хи! Пи-чи-хи!
Леший недоуменно воззрился на Никудина Ниоткудовича:
— Кто это?
— Скворец!
Леший покрутил шестипалой рукой нос и, совершенно разобидевшись, спиною вывалился из окна.
— Почтеннейший! — вскричал ему вослед Никудин Ниоткудович, но Леший уж ломился по лесу, только треск стоял.
— Эх, Дразнила, Дразнила! — попрекнул лесник скворца. — Обижать легко — мириться трудно.
Нужно было спешить на Семиструйный ручей — разгородить плотину, построенную Водяным ради шалости. Никудин Ниоткудович взял топор пилу, веревку и тут вспомнил, что сегодня Даша — внучка прибежит бобы сажать. Вздохнул, 30 мая по-старому для лесного народства — день тревожный: змеи свадьбы гуляют.
…Водяной уронил в Семиструйный ручей Родимую сосну. Две сотни лет шумела она на ветрах. У Никудина Ниоткудовича слезы так и покатились из глаз.
— Что же ты наделал, раскоряка болотная? — закричал он на Водяного.
Тот ни гу-гу, будто его и нет. На воде ни морщинки. Лягушки, и те помалкивают.
— На пятнадцать бы суток тебя, хулигана! — погрозил лесник болоту строгим пальцем. — Ах, глупость-то, какая! Водяной, а сам себя воды лишает. Вот нагрянут осушители, спустят воду из твоего болота, закукуешь, да поздно будет.
Снял Никудин Ниоткудович мундир, сапоги — и в воду: Родимую всему Златоборью сосну на чурки пилить.
Правду сказать, осушителей Никудин Ниоткудович и сам боялся: загубить лес для них дело скорое. Спрямят ручей, обезводят болото, а там и пожар, и житья лесному народу — никакого.
