Глава третья
Наборщик Федька выбрал для постоя справную избу дьячка. Губа не дура.
Маланья встретила гостя ласково, хлебом и солью, а он в темных сенцах ущипнул ее заговорщицки и получил такую затрещину, что в ушах зазвенело.
Не обиделся, даже наоборот — нахваливал всякие кушанья, на которые Маланья по колдовству своему была мастерица.
Пили бражку и так разошлись, что достал Федька Юрьев из походной сумы редкое заморское вино и, ничего уже не жалея для пира, выставил на стол.
Дьячок Иван, захмелев, жаловался на жизнь. Дескать, в глуши пропадает. Дескать, по его учености служить бы ему на Москве. Да для Москвы на взятки денег нужно много, а где их взять? Приход в Можарах сытный, только денег ни от кого не дождешься. Прихожане за службу живностью платят да хлебом.
Федька слушал ухом, а глядел на Маланью. Глазами поигрывал, пальцами пощелкивал. И она зубы свои белые не прятала, голову в тяжелых косах все закидывала, белой шеей лебединою похваливалась. А глаза — жуть и огонь. Смех в них сидит, и, как ни гляди, как ни пыжься, ничего, кроме смеха.
— Ладно, — сказал Федька дьячку, — поможешь мне мужиков для их же великой пользы с места сорвать, и я тебе помогу.
Дьячок обрадовался и гаркнул Маланье:
— А ну-ка, баба, поднеси гостю вина хмельного с поцелуем!
Усмехнулась Маланья, однако мужа слушается.
Встала перед столом, подняла полную чашу и Федьке подала, он за чашу эту поцеловать ее должен. Сладок должок, ничего не скажешь.
Выпил Федька чашу в один дых, глазами бесстыжими уперся в Маланью и пошел на нее, как волк. А Маланья глядит на него зелеными омутами и ждет. Припал он к ней взаправду. Она ничего, терпит. Только губы будто ледком вдруг подернулись — холодны, но жгут.
Дьячок головой в стол ткнулся и ни туда ни сюда. Спьянел.
Федька покосился на него — и ну обниматься. Только Маланья взяла тут гостя за грудки и отставила, будто вовсе и не человек он, а колода.
Загудела голова у Федьки Юрьева.
— Люба ты мне! — кричит. — Чего тебе за дьячком, пьяницей волосатой, пропадать. Поехали со мной. Озолочу!
Засмеялась Маланья.
— А ты спроси сначала, люб ли ты мне?
— А разве я плох?
Тут Федька грудь выпятил, одну бровь сломал, другую насупил, глаза — соколиками.
Маланья за живот от смеха схватилась. Коль не печь, упала бы. Подбежал Федька к дьячку Ивану, за волосы хвать.
— Продирай глаза! Хочешь завтра же в Москву ехать?
— Хочу в Москву, — мычит дьячок.
— Вот рука моя, а вот бумага. Чтоб без обману, договор напишем. Я тебя в Москву определю, а ты мне за это жену свою отдашь на год.
— Так ведь она ж ведьма! — опечалясь, махнул рукой дьячок.
— Согласен али нет?! — кричит Федька. — Согласен жену свою на год продать мне, Федору Юрьеву, за место в Москве?
— Согласен!
— Руку приложишь?
— Приложу, — и опять головой в стол.
Федька тут же бумагу да чернила достал, намахал договор, сунул перо дьячку, и тот руку приложил.
— Все, — сказал Федька и так вздохнул, будто и не вздыхал никогда, и посмотрел на Маланью. — Моя ты теперича.
Маланья как стояла у печи, так и не пошевелилась. Только губы темными стали, а глаза будто бы посветлели.
— Раз такое дело приключилось, — сказывает, — давай же выпьем с тобой по чарочке, новый мой хозяин. А то сердце у меня, на ваши мужские дела глядя, остановилось совсем. И не прогневайся, для такого случая хочу я выйти к тебе в лучшем наряде, как у боярынь заведено.
Ушла под занавески. В сундуке покопошилась. Поохала. Платьями зашумела. И объявилась вдруг.
Наряд белый и легкий, как облако. Пушистый — на всю горницу. Грудь голая, даже крестика нет, в ушах серьги. Федька таких и на боярынях не видывал. Камни зеленым-зелены, а в глазах от камушков этих у Маланьи зеленые огоньки вспыхнули.
Две чарочки принесла серебряные. Одна пуста, в другой зернышко. Не знаешь про него — не углядишь.
— Давай-ка вино твое заморское, — сказала Маланья. — Сама налью, за хозяином своим новым поухаживаю.
Налила в чарочки вино, поставила перед Федькой.
— Бери, хозяин мой.
Смотрит Федька на Маланью, и в дрожь его бросает.
— Страшно, — говорит, — с тобой, любовь моя, но ведь и весело. В крестьянском платье — барыня, в боярском, польском — царица.
Взял чару, выпил.
— Судьба, — прошептала Маланья и тоже чарочку осушила.
— Про какую ты судьбу шепчешь? — спросил Федька.
— Да про ту, какой не избежать.
И засмеялась Маланья, засмеялась в лицо Федьке. Вскочил патриарший наборщик, а ноги не держат. Поплыла изба, да все скорей, скорей. Крикнуть хотел — нет голоса. Побежал — рухнул.
Маланья взяла со стола договор, достала из сундучка своего зельице, потерла бумагу, и буквы исчезли. Свела все слова, кроме подписей, потом взяла перо и написала новый договор.
Учинивши это, Маланья надела беличью свою шубку, пошла во двор, запрягла в сани лошадь, в сани сложила сначала гостя, потом дьячка. Сунула за пазуху Федьке договор, выехала за село до боярских хором, настегала коняшку и выпрыгнула из саней.
Они очнулись разом. Очнулись и схватились за головы — трещало, как на реке в ледоход.
Розовый на утреннем солнце мир не обрадовал. Снег полыхал алым. Как ни жмурь глаза, а все в них неспокойно, зайчики прыгают, хоть в сугроб полезай.
Схватившись за головы, они сообразили, что сидят в санях. Сани стоят посреди поля, в глубоком снегу. И тут они разинули глаза пошире и перекрестились. Лошади в санях не было. Сиганули из сатанинской повозки и увязли в снегу. И рассмотрели наконец картину страшную и
