– Тебе от Него мир и свет, – сказал Рожинский, – мне же неволя гроба.
Он стал приподниматься, чтобы получше разглядеть девочку. Сил не было, и он поторопился сказать ей главное:
– Помолись. Скорее… Я в княгини тебя возьму…
Упал и, может быть, слышал, как девочка, всхлипывая от страха, торопясь, чтобы спасти его, читала русскую молитву:
– «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».
В Москве шли пиры. Государь Василий Иванович за очередным застольем обязательно говорил, что стал плохо видеть, слеповато помаргивал глазками, садясь за стол со вчерашними тушинцами.
На обед у Ивана Ивановича, у Пуговки, пришел патриарх Гермоген, подарил князю Михаилу Васильевичу Скопину икону «Живоносный источник». Икона представляла собой огромную каменную чашу, полную прозрачной воды. Толпы народа пьют живительную воду, а над чашей, с Предвечным Младенцем в руках, парит Богородица.
– Дарю сию икону-целительницу тебе, исцелителю от врагов наших, – сказал Гермоген, целуя князя. Они оба были великаны, и пирующие залюбовались ими.
Дмитрий Иванович Шуйский сказал с досадой:
– Не победил, но пришел вовремя, а все куры раскудахтались: князь Михайла – архистратиг небесный! И Давид-то он, и Георгий Победоносец! От Новгорода до Москвы неделя езды на кляче. Михаил Васильевич проделал сей путь чуть не за год. Другого назвали бы уморителем, так нет – спасителем кличут… Сам видел, как люди ниц ложились, край платья целовали… Загадка! Не таись, Михаил Васильевич, чем ты обворожил московский народ? – Я отгадчик плохой, Дмитрий Иванович, – признался Скопин. – Шел к Москве долго, сражений не искал… Ты прав, князь. Слава Богу, что все хорошо кончилось, о Москве теперь голова не болит, а болит о Смоленске.
– Может, тоже не воюя вызволим? – ухмыльнулся Дмитрий Иванович.
– Дай бы Бог!
– Тебе, Михайла Васильевич, дает. Рожинский, не дожидаясь твоего прихода, в Волоке помер.
– Великой отваги был человек, – сказал Скопин.
– Довольно споров! – сказал царь. – Мы уже много чаш выпили за здравие князя Михаила Васильевича, но не устали мои уста повторять: «Здравствуй, пресветлый князь Михаил!»
Оказав честь брату и гостям, царь, покидая пир, племянника увез с собой.
Посадил в свою карету. Улыбался, по плечу рукой поглаживал. Вдруг к окошку прильнул.
– Смотри, Михайла! Козел! Рог позлащенный! Какой козлище!
Михаил Васильевич встрепенулся, прильнул к оконцу, но не увидел козла, проехали.
– Много в Москве забавников! – посмеивался Василий Иванович. – Козлу один рог покрасили.
– Государь, – сказал вдруг Скопин, – тяжко мне на пирах хвалы слушать. Отпусти Смоленск выручать.
– Погоди о делах! О делах дома поговорим.
И гладил по плечу князя, и улыбался.
– Вот видишь, тут и царствую, – говорил Василий Иванович, заводя племянника в кабинет, комнату в три шага от двери до окошка да шагов в десять шириной.
Стол, на столе Евангелие, у стола кованый ларец для бумаг, кресло, лавки, обитые красным сукном. В углу икона Спаса. Зрительная труба на резном витиеватом шкафчике. В шкафу зеркало.
– Не больно? – спросил, щуря глаза, Василий Иванович.
– Где царь, там и царственно!
– Хорошо сказал. – Взял племянника за руки, отвел к своему креслу, усадил, хотя тот и противился. – Все мы с тобой при народе да на людях. Теперь слушай, что скажу, наедине и как перед Богом!
Быстро опустился на колени, поклонился Скопину в самые ноги.
– Государь! – вскочил Михайла Васильевич.
– Молчи! Слушай! Кланяюсь тебе за мое спасение, за спасение всей земли, за спасение веры и народа.
Поднялся, сел на скамейку.
– Помилуй, государь! – Скопин был бледен, у него дрожали руки. – Зачем так? Я служу тебе, Василий Иванович, сколько могу. Твой брат Дмитрий прав: не во мне сила, сила в Боге.
– Я Дмитрию уши-то оборву за его дерзости, за его глупости! Поди ко мне, Миша. Сядь со мной.
Взял за руку.
– Богом тебя молю, берегись завистливых. Брат мой – первый среди них. Одолевать малой силой большую – ни у кого ума-то нет, а завидовать – в очередь.
– Отпусти, государь, на короля идти.
– Обсохнут дороги, так и с Богом! Ты – молодец, Миша. Во всяком деле молодец! – И призадумался, склонив куриную головку набок. – В одном разве что… не молодец. Пожелал- таки мое место, смерти моей не дождавшись, занять.
Михаил Васильевич дернулся, но царь держал его за руку крепко.
– Изволь, государь, отпусти! Крест хочу сотворить.
Встал перед иконой Спаса, перекрестился.
– Гонцов Ляпунова, которые привезли его бесовское письмо, я, государь, под стражей держал. А что тебя не известил об измене рязанца, так не хотел лишнего раздора. О Сергиевом монастыре думал, о Москве… Тут Сапега нагрянул, забыл я про Ляпунова.
– Слава Богу! Верю тебе, Миша. Снял камень с души моей. – Слезы полились из глаз царя. – Я сам вижу, что немощен. Не любят меня, хоть умри за них, не любят.
– Счастья у тебя, государь, и впрямь нет, – согласился простодушно Михаил Васильевич. – Без счастья царя и царство в вечной немочи…
– Я уж думал об этом. Жену жалко, Марью Петровну. Давно бы постригся.
– Зачем тебе, Василий Иванович, в чернецы?! Отрекись от венца да и живи знаменитым боярином припеваючи. Как Мстиславский живет. Бог даст, еще и детишки пойдут…
У Василия Ивановича один глаз слезой мутной задернуло, а другой, как стеклянный, застыл.
– Добрый ты, Миша! Вон ты какой великан! У тебя и сердце большое. – Царь улыбался нежно, отцовски. – Спасибо тебе, что жалеешь. Старичок я, Миша, печальник-старичок.
Князь Михаил Васильевич спохватился:
– Жалею тебя, великий государь, как отца родного пожалел бы. Рано тебе в старики. Дозволь служить тебе, помазаннику Божию, заступнику веры православной.
– Ты верь мне, князь! Я тебя в обиду не дам. Ты – надежда народа, но ты и моя надежда. Повернусь кругом, в чьи руки царство передать – одного тебя вижу. Да будет сия тайна меж нами.
Снял с себя золотой крестик, хотел надеть на племянника, но цепочка оказалась мала.
– Спасибо, государь. Цепочку я другую найду.
Уходил Скопин от Василия Ивановича с легким сердцем. Единственное облачко, стоявшее между ним и царем, развеялось.
Ах, Михайла Васильевич! Михайла Васильевич! С малолетства при дворе. Если царь
