спасение.
– А Юрьев день-то чё? – спросил северный мужик.
– Что он тебе дался, Юрьев день?! – вытаращил озлившиеся глаза Дмитрий Иоаннович. – Юрьев день тебя, что ли, кормит? Вся бедность русская от него, от вольного дня. Где трудно, там вовсе руки опустят и ждут своего дня, когда можно перебежать на иное место. Тараканье это дело – из избы в избу бегать.
– А чё сидеть? – вспылил северный. – Чё сидеть, коли господин хуже Верлиоки? Как ни работай – все он себе заберет и все по миру фукнет. Сам гол, и люди его босые. Где правда?
– Я вчера в Сибирь послал людей моих ясак собирать, – сказал Дмитрий, глядя чёкающему мужику в глаза. – Бедных людей приказал льготить. Все сыски с бедных запретил и заповедал. Разживутся люди, сами заплатят. Я пришел к вам, чтоб все вы жили без всякого сумнения, в тишине, в покое. Вы разживетесь, и я богат буду! Вы исхудаете, и я буду тощ, как все. Это и есть правда. Я в Путивле с войском долго стоял. Путивльцы на меня поизрасходовались. Не скупые они люди! Я их доброту не забыл – десять лет им жить без оброку, добра наживать.
Пьяный человек, ничком лежавший на столе, разбуженный все возрастающим голосом государя, – кабак примолк и слушал затая дух! – поднял голову, и Дмитрий Иоаннович замер на полуслове.
– Корела?! Ты?
Знаменитый атаман, гроза Годунова и всего стотысячного московского войска, до того опух, что ни глаз, ни лица.
– Госуда-а-арь! – Корела вскочил на неверные ноги и тотчас повалился мимо пенька.
Выполз из-под стола, с четверенек поднялся, стоял опустив голову, обливаясь слезами.
– Виноват… Виноват.
Дмитрий подошел к нему, взял за руку, уложил на лавку, под окнами.
– Отдохни, Корела, верный слуга.
Достал из-за пазухи жемчужное заморское ожерелье, а на нем еще одно запуталось – положил Кореле на грудь.
– На похмелье.
Пошел из кабака прочь, взгрустнувший, всем тут близкий, свой человек. И вдруг отпрянул от двери, стал за косяк. В дверь просунулась голова стрелецкого полковника из царевой стражи.
– Государя не было?
– Не было! – дружно сбрехали кабацкие люди.
– Заскучали бояре без меня, – сказал Дмитрий и заговорщицки подмигнул, хитрый, рыжий. Лапоточком-носом перешмыгнул и – на волю!
Уходя от своей всполошенной охраны, юркнул мимо купеческих рядов, перебежал через Москворецкий мост и отправился в сторону Царицына луга.
Красной дичью, за которой бегают столько охотников, недолго себя воображал. Глянулась ему мимошедшая боярышня, и вот уж сам – охотник.
Боярышня в голубой ферязи, в голубой заморской шали, а глаза у нее самого моря голубее. Семенит, прибавляя шагу, а Дмитрий со своими двумя чучелами не отстает. Ближе десяти шагов не подходит, но и не отстает. В отчаянии остановилась дева, обернулась. Гнев звездами из глаз. Замер и Дмитрий. Не налюбуется. А дева заплакала, личико в ладошки и бегом!
Как лев, обернулся Дмитрий к одному из телохранителей: – За ней, опрометью! Потеряешь – голову снесу! И чтоб ночью у меня была.
А потом государь валялся на лужку, не хуже младенца, у которого ни думы, ни заботы.
Кузнечики вовсю стригли траву, да ни одна травинка не повалилась. Над кружевом Москвы стояли белые башни облаков. И под этими облаками мелькали стрижи – дерзкая милая птица. Государь вздремнул на мгновение и пробудился, удивленный.
– Чижом себе приснился. Из клетки вылетел, а в клетку дверцу не найду.
С Царицына луга отправились в сторону Конюшенного двора, и уж конечно Дмитрий не миновал лошадиного торга.
Поглядеть в тот день было на что. Выбрал глазами белолобую, черногубую, с блестящими черными копытами, мышастую, в серебряных снежинках, двухлетку. Завороженный дивной живой красотою, подошел к хозяину, к рыжебородому казаку.
– Оседлай!
Казак узнал царя, поклонился.
– Великий государь, нельзя. Лошадь необъезженная.
– Седлай! – А сам рукою к морде уже тянется.
Щелк! – Жемчужные зубы сомкнулись в вершке от ладони.
– Государь, совсем дикая кобыла! – струсил казак.
– Седлай! – тихонько, властно повторил Дмитрий и положил тяжелую руку лошади на спину.
Кобыла от гнева дрожала и шипела по-змеиному, когда дюжина конюхов водрузила на нее седло и затянула подпругу.
Казак умоляюще встал перед царем на колени, но тот вырвал у него из рук узду и с криком «Разбегайсь!» прыгнул лошади на спину, непостижимо попадая ногами в стремена.
Словно гордая дева, ненавидящая насильника, по-человечески кричала серая лошадь. Вскидывала задом так, что доставала копытами небо, кидалась в стороны, кружила, шла заячьими скачками и, вся в пене, с глазами тоскующей лебеди, замерла посреди двора, усмиренная мужской, уверенной в своей правде волей.
Дмитрий спрыгнул на землю, взял лошадь ладонями за морду и поцеловал в черную ее губу.
– Сколько, казак, хочешь за свое чудо?
– Пятьдесят золотых!
– Ого! – удивился Дмитрий, но тотчас достал вексель. – Вот тебе двадцать. Деньги получишь у моего казначея.
К государю подошел Маржерет.
– Ваше величество, мы с ног сбились. Вы совершенно потеряли чувство опасности.
– Француз, милый! Я же среди своих, русских людей. Они все любят меня! – И, садясь на поданную охраной лошадь, крикнул торговцам лошадьми: – Эй, ребята! Слава вам, добрым моим подданным!
– И тебе слава! – весело откликнулась толпа. – Уж так, как ты, ни один в целой России на коне не сидит.
– Вот видишь! – смеясь, сказал Дмитрий Маржерету. – Все на меня смотрят! Все любят. Знаешь, сколько лет нагадала мне юродивая Авдотьица? Тридцать четыре года быть мне на царстве!
И, меняясь в лице, губы ниточками, в глазах мутно, шепнул:
– Ты корабль готовь! Чтоб все в нем было, и еда, и питье, и деньги – мешками. На следующее лето поплывем с тобою во Францию, к французскому королю в гости.
Искала стража государя ради важного дела: прибыл из Польши гонец с похвальным письмом ко всему российскому рыцарству от сандомирского воеводы Юрия Мнишка, доброго гения московского царя.
