его встретили воеводы Шуйского князья Куракин да Лыков и так крепко поучили уму-разуму, что пришлось спасаться бегством. Вся многотысячная армия Лисовского, состоящая из грабителей и праздношатающихся, развеялась как дым.
Испытывая неприязнь к этому кровавому, злобному храбрецу, Сапега, щетиня, как кот, усы, не выдержал и дал совет полковнику:
– Действуйте рассудительно. Мы не знаем, с какими силами имеем дело.
– Долгие раздумья до победы не доводят, ваша милость, – сердечно и даже мальчишески улыбнулся Лисовский. – Нам ведь пушки надо взять, пока из них еще не палят по нас же!
Польская конница ужасна своим безумством. Остановить ее может одна только смерть. И смерть обрушилась на лошадей и гусар из польских же орудий. Москали – отменные пушкари – успели распорядиться подарком.
Видя, как гибнут храбрейшие, Сапега послал в обход села Здвиженского подоспевших пятигорцев и двинулся с основными полками на сближение с русскими.
Прискакали адъютанты с первыми известиями:
– Знамена Стравинского, Токарского, Лаща пленены русскими. Погибло не меньше ста гусар.
Он и сам с холма видел, как россыпью откатывают от русских полков пятигорцы.
– Ваша милость! Ваша милость! – Хорунжий Вашинский указывал на конный отряд, гнавший остатки отступающих. – Они же к нам стремятся!
Василий Ногтев во все время боя так и не дотянулся саблей ни до единой польской спины. Он и теперь скакал следом за яростно-свирепым юным Ромодановским, сыном воеводы, и не мог хоть на мгновение опередить его, самому, самому сразить пришельца, ибо, сойдясь с врагом в бою, знал, как он его ненавидит – непрошеного гостя. За весь свой позор, за всю свою подлость, за Бориса, который ловчит перед Вором, боясь геройством принести роду забытье и нищету.
– Да ведь это Сапега! – закричал Василий рвущемуся на холм Ромодановскому.
С холма обвалом сыпались на зарвавшихся русских храбрецов гусары, казаки, пятигорцы.
– Ах ты боже мой! – Князь Василий осаживал коня и шарил рукою, ища на поясе пистолет.
Их окружали, но он нашел-таки витиеватую ручку, приноровился, пальнул. И чуть не выпал из седла от радости. Попал!
– Попал! – кричал он, снова догоняя Ромодановского, но тому некогда было даже поворотиться. Гусары, будто железные идолы, неотвратимо отрезали все пути к отступлению. Князь Василий только потом уж сообразил, почему остался цел. Ромодановского проткнули копьем навылет, но он, умирая, застрелил с левой руки одного гусара, а другому, обидчику своему, отвалил саблей голову. Они повалились с седел друг на друга, поляк и русский, и он, Василий, проскакал в эту брешь.
Короток ствол у пистолета, пуля ударила в лицо Сапеге. Разорвала щеку, ушибла лицевую кость.
Хорунжий Вашинский рукою снял свинцового шмеля, крича, чтоб подали носилки.
– Не сметь! – здоровым углом рта цыкнул Сапега. – Заткните на мне эту дыру… Да хоть пыжом! Присыпьте рану порохом. И пыжом! Пыжом!
У хорунжего дрожали руки, но он исполнял, что ему приказывали.
– Коня!
Сапеге подвели коня.
– Трубача!
Запела труба. Всею массой коней, людей, железа, огня навалился неистовый Сапега на полк воеводы Федора Головина. А тому пуля ребро помяла. Крича, как заяц, кинулся Головин в лес, ища спасения. И многие побежали. Один только Ромодановский-старший удержал свой полк, отразил поляков и отошел, собирая по дороге бегущих. Тут и сам Иван Иванович Шуйский пристал к крепкому полку: Ивана Ивановича саблей ранили. Пришлось остановиться, перевязать, чтоб не истек кровью.
Бояре да начальники прибежали в Москву толпой, без войска. Сельские дворяне и простые воины утекли по своим городкам, селам, деревенькам, починкам. За кого битым быть? За что? Бояре то к Вору перелетывают, то обратно к Шуйскому, о себе пекутся, а за них, мерзавцев, голову клади. Но разбежавшиеся не считали себя битыми, ибо видели, как бегают от них хваленые крылатые, слышали, как свистит им в задницу ветер с их дурацких крыльев. Кабы не смешал ряды очумевший от боли Федька Головин, может, и устояли бы… Не судьба.
Судьба Русской земле уготована была, как Ионе утроба кита. Иона три дня созерцал ужасы живого гроба, а Россия три года же жила безвластная, не имея веры в день завтрашний.
23 сентября Сапега пришел под стены Троице-Сергиева монастыря.
– Он по губам мазнет да и был таков! – объявил своей пастве, послушав сладкоголосую грамоту Вора, поп Тихик, у которого церковка была с лукошко, а сам он с мизинец. Деревенька Киржач стояла над золотистой рекой, устланной песками, просыпавшимися с солнца. Кругом стояли сосновые солнечные боры, выросшие из длинных утренних лучей. Когда был ветер, боры гудели подобно громокипящему морю, когда было покойно, на боровых вершинах возлежало море тишины.
– Тебе бы, батька, все Шуйскому аллилуйю петь! – крикнула озорница Павла, жена кузнеца Пуда.
Эта супружеская пара среди крепкой, владимирского замеса толпы – как Иван Великий с Успением среди сирых избушек. Огромные, светлые, озаренные красотой и всякой мочью.
Воевода Федор Кириллович Плещеев, ведший свой отряд на Суздаль, не рассердился на попа, а рассмеялся.
– Батюшка поет тому, кто в Москве. Да ныне вся Москва в Тушине, у истинного государя в ногах. – И весело закончил: – Жили мы от всей-то благодати нашей хуже побирушек. Радуйтесь, что старому конец. Как сядет государь в Москве, привезут тебе, поп, тарханную грамоту, и тебе, деревня, – от всех царских поборов свобода. Царскую казну вольные купцы золотом наполнят. А вы работайте на себя да богатейте!
После таких пряников как было не покормить приморившееся от долгого перехода войско. Покормили. Мужики запрягли лошадей в телеги, отвезли отряд до другого села.
С неделю радовались новой жизни. В церкви орали, глушили голосок попа Тихика, когда тот упрямо пел здравие государю Василию Ивановичу, государыне Марье Петровне:
– Царю Дмитрию здравие, царице Марине!
И вот выпал снежок, чистый, как совесть младенца. По тому снежку, измываясь над белым, над Божеским, наехал на Киржач атаман Наливайко, а с ним свой, владимирской земли дворянин Постник Ягодкин.
Безбожно ли татары грабят русские украины, по-божески ли – в Киржаче татар не видывали, а вот как русские старались взапуски перед казаками, на себе испытали.
В избу ввалились, всем бабам, всем девочкам подолы на голову, и пошла утеха. Кто голосит – ножом по горлу. Мать в крови бьется, дочерей тут же насилуют, малые дети под печь лезут, а мужикам приказано с хлебом-солью стоять ради гостей.
Нарядный, обшитый узорами дом кузнеца Пуда стоял у кузни, на отшибе. Этот дом избрали для отдыха начальники.
Приспешники Наливайкины – джуры – кинулись приготовить встречу, а на них Пуд вышел с двумя колунами. Кто-то из казаков взял да и пальнул вверх. Колуны из рук богатыря выпали, и так запахло на весь Киржач, что казаки в стороны подались. Стоит Пуд как столб, а из него
