взгляд и шепотом сказала:
— Проклятущие эти ковры! Пыль к ним так и липнет. Василь Василич ругается, а я свернула и не разворачиваю. Выбивать надоело.
— Можно, я посмотрю книжки? — повторил я вопрос, показывая на этажерку.
— Да это все Василь Василича. Он их читает. Пошли поужинаем и спать будем.
— Я не хочу!
Хотел ответить запросто, с порога готовил ответ, а получилось обидчиво, чуть не через слезы.
Мне ужасно хотелось попробовать директорского ужина. Но, во-первых, сами мы жили на картошке да молоке, а во-вторых, эта тетя Маня так и не разрешила посмотреть книги.
— Спать буду! — сказал я директорше.
И стал ждать, когда она выйдет. Улегся, а сон не шел.
Дома я как следует не поел, надеялся-таки на угощение в директорском доме, в животе бурчало, но ведь кто его знает, может, чужой кусок и в горло бы не полез. Вон как не по- нашему пахнет эта квартира. Запах не противный, но скорее бы кончилась эта ночь.
Тут я вспомнил, что тетя Маня ворожея. Затаился, прислушиваясь. Да так хорошо затаился, что и заснул.
Чуть свет я был у Коныша.
— Сережка, мы должны помочь семье красного командира. Семья живет в подвале, а красный командир погиб на войне.
— Как ты собираешься помогать? У тебя есть лишняя квартира? — Сережка не скрывал своей улыбочки.
— Но ведь это несправедливо! — закричал я. — Мы должны пойти в горсовет и сказать…
— Чудак! — засмеялся Коныш. — Ну и чудак ты! Успокойся, я тоже придумал дело. Вот поспеет картошка, мы сначала Стаське поможем, у них шестеро малышей в семье, потом у нас выкопаем и еще кому-нибудь из наших.
— Из наших?! — закричал я, не помня себя.
— А ты хочешь на дядю чужого работать?
— Коныш!.. — У меня голос даже сорвался. — Я думал, ты за Тимура, за Зою, а ты вон какой!
— Какой?
Я опустил голову, обмяк.
— Ну, какой, какой? — требовал ответа Коныш.
— Не знаю, — ответил я неправду.
— А то ведь можешь и катиться яблочком. Мы не держим.
Разговор у нас шел на лестнице. Громкий разговор. Выглянула какая-то женщина.
— Чего разгалделись?
— Пока! — сказал я.
— Пока!
Я шел, не зная куда. Шел и шел. Это был урок. Одних я предал, потому что они квакинцы, а другие не квакинцы, но, может быть, еще хуже. О себе мне даже думать было противно.
По деревянному мосту перешел речку Свирель. Вода у берегов заплела в косы зеленую гриву водорослей.
Я впервые перешел реку, и каждый мой шаг теперь был открытием. Я открывал неведомый город.
Задворками шел смело, а вынырнул на главную улицу — оробел. Широкая, пустынная. Я тут виден со всех сторон. Штаны у меня на коленях зеленые, каблуки ботинок сбиты набок, носы белые. Я опускаю глаза, чтоб не привлекать внимания взрослых. Мне почему-то стыдно.
Но вот шапка зелени. Парк. Ныряю в прореху между досок, и опять мне на свете живется легко.
Иду к синему павильончику. Здесь играют в шашки. Одна доска свободная, сажусь. Расставляю шашки. Против меня садится мальчишка. Молча делает ход. Я отвечаю. Он — раз, я — раз. Он — раз и без трех шашек.
Садится другой мальчишка. Обыгрываю и этого. Собираются зеваки. И вдруг всех как ветром сдуло.
— На каруселях хочешь кататься? — спрашивает меня противник, смахивая партию.
— Хочу!
— Айда!
Мы бежим в городок аттракционов.
Старичок в розовой тенниске отворил перед нами двери в нутро каруселей.
— Давай, ребята, давай! Три смены катаете — один раз катаетесь! — говорит он нам, захлопывая дверцу.
Шаря руками по ступеням, лезу наверх. Просвет.
Купол, бревна-спицы. Я внутри огромного колеса. Не успеваю хорошенько сообразить, чем я здесь должен заниматься, как снизу кричат:
— Пошел!
— Пошел! — весело повторяет кто-то из мальчишек, и мы, положив руки на бревна, сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей бежим по кругу. Играет музыка, но она долетает к нам кусочками, будто ей, этой веселой музыке, ладонью зажимают рот.
Топ-топ-топ-топ-топ! — гремят наши ноги.
Голова у меня кружится, и я понимаю, что погиб: мне не выдержать галопа. Я буду бежать сколько есть сил, а потом упаду под ноги мальчишкам, которые позади меня.
Нет, будет еще хуже. Сначала меня ударит бревном, потащит, будет ломать…
У музыки страдающее лицо. Она вырывается из последних сил, но рука, зажимающая рот, безжалостна.
Топ-топ-топ-топ-топ! — гремят ноги, которые через мгновение растерзают меня.
«Но ведь наш бег должен кончиться. Он не на час. Катают три или пять минут. И всегда норовят прокатить меньше. Три минуты или пять? Три я осилю…»
Я бегу сквозь туман, через бессилие. Воля моя пока что не поддается уговорам: «Ну довольно, мальчик. Ложись, тебя ударят и растопчут, но тебе не будет так плохо, как теперь».
— Врешь! — кричу я кому-то.
Кричу вслух, а себе твержу: «Мне будет хуже, потому что меня не будет совсем».
Я догадываюсь, наконец, что можно не бежать, можно повиснуть на бревне и доехать, дотащиться до остановки колеса. Но и для этого нужны силы, мы упираемся в бревно руками, скорость вытянула нас в струну, надо бежать еще быстрее, чтобы догнать бревно, которое движется нашей силой. Как это дико: мы движем всю эту махину, но не она зависит от нас, а мы от нее.
Музыке заткнули рот.
«Довольно», — решает за меня тот, кто не хочет больше всего этого. Но я бегу, бегу. И вдруг чувствую, что бегу тише. Я страдал за музыку, а спасение мое в том, чтоб она кончилась.
Колесо замирает.
