Разрубленная пополам змея была снабжена объяснением: «Соединитца или умереть!» Меланхоличный карась вещал о себе: «Хладен, но сердце имею», и, наконец, гулявший по саду человек заявлял: «Натурою наслаждаюсь».
Владимир Васильевич поведал свои мысли вслух: — Может, печки на слом купить? А? Да как их разбирать, наковать, перевозить — все это дело сложное: надо все перенумеровать, делать чертежи. Нет, ничего не выйдет… Нет ли у вас здесь чего помельче продажного-то? — спросил он неожиданно сторожа.
— Не… — ответил тот, — господа все увезли, когда сюда наведывались… — И стал думать: — Вот разве миска тут у меня осталась! — неожиданно разродился он вдруг фразой.
— Давай ее сюда скорей! — радостно воскликнул Владимир Васильевич.
Через несколько минут перед нами появилась какая-то невероятная посудина, напоминавшая серый детский гробик, увенчанная нелепой крышкой с огромной, лежащей сверху грушей натуральной величины, ядовито-зеленого цвета с болезненным румянцем. Все это сооружение весило но меньшей мере полпуда. Владимир Васильевич подробно ее осмотрел, перевернул вверх дном, обнаружил на дне какую-то синюю загогулину, постукал пальцем и глубокомысленно заметил:
— Майолика… ну и штука! Как мы ее потащим? А?
— Тяжеловата!.. — согласился я.
— Да это, коли купить желаете, уж вместе с домом! — вставил свое безапелляционное требование сторож.
Владимир Васильевич заметил, что к такой штуке не грех бы и дом в придачу дать, и мы разошлись — сделка не состоялась.
Приблизительно года через два я как-то зашел в магазин к Владимиру Васильевичу. Он сразу подхватил меня под руку и повлек за собой в свои внутренние апартаменты. Здесь он взял с подоконника книгу, открыл ее на замеченной странице и положил ее передо мной. На отдельной странице, в красках, была изображена брат или сестра нашей торонец-кой миски.
— Узнаешь? — спросил меня Владимир Васильевич.
Пояснительная надпись гласила, что это произведение раннепетровского времени — русская майолика конца XVII века.
— Просчитались мы с тобой, — сокрушенно заметил Владимир Васильевич, — стоило ведь дом купить и подарить его сторожу, а себе только миску взять, и то бы мало, рубль на рубль нажили. Вот, брат, век живи, век учись!
Из Торопца, нагруженные приобретениями, мы направили свой путь обратно в Москву.
Эта поездка запомнилась мне на всю мою жизнь. С благодарным чувством вспоминаю я добрейшего Владимира Васильевича, давшего мне возможность присутствовать при агонии феодальной России и прочитать последнюю страницу истории дворянско-усадебного быта. Благодарен я ему также и за то, что на каждом привале во время поездки он неизменно приговаривал мне: — Записывай, записывай, — этакого больше не увидишь.
И вот маленькая розовенькая записная книжечка — календарь, премия кондитерской фирмы «Эйнем», и помогла мне с особой легкостью и подробностями написать эту главу.
3*
Глава тринадцатая
С каждым годом музей приобретал в жизни отца все большее и большее значение. Все чаще можно было услышать от него досадливое восклицание:
— Ах! Если бы собрать все деньги, которые я в свое время истратил на обеды, ужины и прочие глупости, — сколько бы я смог на них приобрести замечательных вещей для музея!
Следствием этих мыслей появилось и соображение, которое однажды отец высказал матери:
— Знаешь, я вот, когда не спится ночью, все думаю — зачем это мы тратим столько денег на наши родственные и новогодние приемы? Кому это нужно? Кого, собственно говоря, мы собираемся удивлять? Не умнее было бы уезжать на это время куда-нибудь на юг, на Средиземное море? И семье было бы больше пользы, и денег бы это меньше стоило, да и для музея я смог бы кое-что интересное купить!
Мать что-то неуверенно попробовала возражать, ссылаясь на сложность подобной поездки с семьей, но отец со свойственной ему решимостью вдруг заявил:
— Вот что, давай готовиться в декабре ехать в Ниццу. Мне еще по пути надо заехать в Берлин — там театральная выставка, поучиться надо. Коля Попов туда едет. А там, — как Бог даст.
Ницца была избрана отцом не потому, что это было модное курортное место, а в связи с тем, что туда ежегодно ездили старые знакомые отца, Александра Александровна и Федор Кузьмич Прохоровы. Они любезно предложили обеспечить нас помещением, так как выезжали раньше нас.
Короче говоря, одним прекрасным утром, в средине декабря, мы оказались в вагоне но пути в Берлин.
Театральная выставка не оставила особого следа в моей памяти. Знаю только, что мы были на ней с отцом раза три, что он чрезвычайно подробно ее изучал и даже заставил меня зарисовать и отметить размеры выставленных там старинных арлекинских дубинок «комедии масок». Именно с этого момента отец стал усиленно разыскивать за границей все материалы, касающиеся этого своеобразного итальянского театра. В те времена «комедия дель арте» считалась народным театром, а он особенно интересовал отца, который покупал итальянские марионетки, немецкие райки, венецианские карнавальные маски-бауты.
Отчетливо припоминаю представление кукольного театра, работавшего при выставке; подобное зрелище я видел впервые. Сравнивая это представление с тем, что теперь показывает театр С. Образцова, должен сказать, что берлинский спектакль был и примитивен и малохудожественен.
Свободное от выставки время мы проводили с отцом на Вильгельмштрассе, на улице
