лепила ее бюст, Серов, Сапунов и Судейкин расписывали стены и плафоны ее особняка, и поэт Михаил Кузмин созда вал для задуманного ею любительского спектакля пьесу «Венецианские безумцы». Декорации и костюмы были выполнены по эскизам Судейкина и впоследствии изданы отдельной книгой вместе с пьесой. В конечном итоге это была та же бардыгинская книга, та же самореклама, но сделанная не в лоб, а более утонченно и искусно.
Ефимия Павловна собирала старинные силуэты и портреты русских мастеров XVIII века, но не ради их изучения или сохранения, а просто так — надо же что-нибудь собирать, чтобы не отстать от других, раз на коллекционерство мода. И даже здесь она ухитрялась рекламировать себя — репродукции силуэтов из ее собрания появлялись даже в специальных зарубежных изданиях.
Так же как и для Бардыгина, заграница для Ефимии Павловны была недосягаемым образцом совершенства, перед которым она благоговела и которому стремилась всячески подражать. Это подражание выявлялось в слепом следовании всем новейшим, и часто весьма нелепым, парижским модам, в англизированном выезде и лошадях и даже в почтовой бумаге.
Летом в своем имении Кучино она устраивала порфорсные охоты и пейпер-чейсы, где мужчины были одеты чуть ли не в красные фраки. Ее дочери воспитывались по английской методе, и в доме поддерживались английские порядки.
Вопреки чисто внешней, кажущейся стороне, взгляды этих людей не только не были передовыми, а, наоборот, отличались необычайной отсталостью и узостью. Помню, как перед самой революцией я как-то случайно встретил дядю у деда. Он поинтересовался, кем я собираюсь стать после окончания войны. Я искренно ответил, что перспектива работать на фабрике меня мало прельщает и я мечтаю заняться литературным трудом, а на первых норах думаю попробовать свои силы, сотрудничая в журналах и газетах. Он сделал презрительную гримасу:
— Фу! Стать газетчиком! Незавидная доля!
После подобного замечания я счел излишним продолжать разговор, так как понял, что мы говорим на разных языках и все равно никогда друг друга не поймем.
После октябрьской революции особняк Носовых был реквизирован и в нем был организован районный музей. После ликвидации районных музеев он был передан местному райсовету и, естественно, здание подверглось переоборудованию. Все в нем переделывалось, и росписи замечательных русских художников грозила гибель, но среди лиц, руководивших переделкой дома, нашелся кто-то, распорядившийся не трогать живописи, а аккуратно забить ее фанерой и оклеить обоями.
Мне не приходилось посещать этот дом впоследствии, но предполагаю, что замурованная живопись Серова цела в нем и до сего времени.
Достойным братом Е. П. Носовой был Николай Павлович Рябушинский, или, как его называли в Москве, Коля Золотое Руно. Эта кличка была дана ему по двум причинам. Жаждавший популярности, он решил противопоставить себя петербургским эстетам и стать московским Дягилевым. Не имея ни эрудиции, ни таланта, ни тонкого вкуса последнего, он все же сумел случайно объединить вокруг себя группу одаренных деятелей искусства, с помощью которых начал издавать декадентский художественный журнал «Золотое руно», в подражание дягилевскому «Миру искусства». Благодаря деятельности его сотрудников издание оказалось неплохим и принесло некоторую ироническую славу своему издателю. Помимо этого, Н. П. Рябушинский был блондин и, желая оригинальничать, завивал свою шевелюру и прямоугольно подстриженную и довольно длинную бороду локонами барашком, что напоминало мифологическую овечью шкуру, из-за которой герои Древней Греции предприняли свое рискованное путешествие в Колхиду.
Все же не «Золотое Руно» принесло Рябушинскому широкую, но скандальную известность, а выстроенный им особняк в Петровском парке. Воздвигнуто было это здание архитектором В. Д. Адамовичем в ампирно-декадентском стиле и но воле владельца стало именоваться «Вилла Черный лебедь». Свое новоселье хозяин справлял особенно торжественно — была разослана масса приглашений, отпечатанных на великолепной бумаге с маркой дома — в черном овале силуэт лебедя и надпись «Вилла Черный лебедь».
Изумленным взорам прибывших и видавших виды гостей предстала действительно необычайная картина. Все дорожки небольшого садика — дело было летом — были обрамлены рядом больших пальм, высаженных прямо в грунт, а клумба перед террассой была сплошь засажена орхидеями и прочими тропическими растениями. В довершение всего этого у собачей конуры сидел на цепи молодой леопард. За обеденным столом вся сервировка, начиная с тарелок, ножей и вилок вплоть до скатертей и салфеток, была украшена той же маркой с черным лебедем. Рюмки и стаканы из тончайшего венецианского стекла прибыли из-за границы, где выполнялись по особому заказу хозяина.
Помню, как отец, возвратившись на дачу после этого торжества и показывая взятую на память рюмку, украшенную неизменным черным лебедем, с возмущением говорил:
— Черт знает что! Показывает ширину мошны, а толку от этого никому нет. Меня все время зло разбирало, — иной раз приходится отказаться от интересных и нужных для музея вещей, а здесь деньги на ветер бросают… Мало их драли, когда мальчишками были, вот в них дурь-то и осталась…
Действительно, вся эта затея стоила не одну сотню тысяч золотых рублей, которые могли бы быть использованы куда более продуктивно, но капиталистические замашки Рябушинского не позволяли этого, — он также думал только о себе.
Особым видом капиталиста того времени был Василий Павлович Берг. Дворянин по происхождению, он еще в молодости порвал со своим сословием, женился на купчихе и стал считать себя всецело принадлежащим к торгово-промышленному классу. С вьющейся окладистой черной бородой лопатой, с гладко припомаженными черными волосами и длиннющими желтыми ногтями, вызывавшими отвращение у моей матери, он был принят в лучших кругах московской купеческой аристократии, которой было по душе его ренегатство.
Берг владел какими-то приисками на Урале, которые приносили ему огромные доходы. Жил он постоянно в Москве на Арбате, в собственном довольно безвкусном особняке, где ныне помещается театр имени Вахтангова. Здесь он несколько раз в год устраивал роскошные ужины и обеды для своих знакомых. Этим и ограничивались расходы Берга, если не считать те деньги, которые он тратил на своего единственного сына.
Сей отпрыск рода Бергов, которому едва минуло шестнадцать лет, привык, чтобы любые его желания немедленно исполнялись родителями, которые считали это своим первейшим долгом. Рассказывая знакомым о своем сыне, который всегда именовался ими по имени отчеству, они сообщали, что по его желанию он располагает собственным выездом, имеет своего камердинера и часто устраивает маленькие званые ужины для своих друзей. Берги неоднократно выражали желание познакомить меня с Павлом Васильевичем, который был мне ровесником, но мои родители находили каждый раз приличные предлоги, мешавшие этому знакомству, за что я им глубоко признателен.
Как-то однажды, при поездке за границу, мы случайно оказались в одном вагоне с Бергами. Когда Василий Павлович шел в ресторан или выходил на большой станции, то он неукоснительно брал с собой маленький чемоданчик. На какой-то остановке они случайно выходили вместе с моим отцом.
— Да оставьте в вагоне ваш чемодан, — заметил отец, — что вы с ним все носитесь!
— Ах, Алексей Александрович, охотно бы, да не могу. Все руки оттянул — смотрите,
