думаю, что он будет иметь успех у публики.
Наступила пауза. Наконец царь, рассматривая кончик своей горящей папиросы и не глядя на отца, проговорил:
— Да, конечно, но, к сожалению, разрешить его к представлению нельзя!
Услышав этот приговор над пьесой дружественно к нему настроенного вел. князя, отец немедленно забыл все наставления гофмаршала, а также и то, с кем он разговаривает.
— Почему вы так думаете? — несколько запальчиво спросил он.
Царь недоуменно улыбнулся, но ответил:
— Да, видите ли, появление такой пьесы на сцене оскорбит религиозные чувства многих. Актеры будут исполнять роли святых — это недопустимо! А потом не забудьте, что если разрешить эту пьесу, то ее будут ставить всюду, даже в провинции. Мы не гарантированы, что там ее не будут ставить кое-как и что это не превратится в глумление над Евангелием.
— Это, конечно, верно, но можно было бы разрешить ее постановку только некоторым театрам, скажем, императорским, Художественному и наиболее солидным из частных.
— Да… но это вызовет споры, нарекания. Потом мы не должны забывать, что русский простой народ очень религиозен и мы не имеем права смущать его такими пьесами.
— История знает, что в свое время были такие зрелища, как шествие на осляти, Пещное действие, где изображались святые, да еще в церкви, и это не смущало народ.
— Это, конечно, было, но очень давно, при этом, как вам известно, церковь запретила подобные зрелища, и кому, как не руководителям церкви, знать, что допустимо и что недопустимо с точки зрения религии для простого народа.
— Видите ли, но не надо забывать что простой народ в театры почти не ходит, большинство публики — интеллигенция.
— Да! Но интеллигенцию мы также не вправе развращать подобными пьесами.
Здесь, как и признался отец, он окончательно забыл, с кем он говорит, и вспылил:
— Простите, но, видимо, вы не сознаете, что говорите. Скажу о себе — я человек религиозный, но всегда занят и в церковь хожу редко. Для меня лично и для таких, как я, было бы только полезно, скажем, Великим постом посмотреть такую пьесу. Она бы укрепила веру, а не расшатала бы ее.
Царь несколько удивленно вскинул брови.
— Не судите по себе — вы исключение! — После этого он встал. Протягивая руку отцу, он добавил:
— Еще раз выражаю вам благодарность за ваш дар, а также за интересную беседу!
Отец, пятясь, вышел из кабинета. На часах было без четверти двенадцать. Сановник, беседовавший с отцом и рассчитывавший попасть первым, встретил его укоризненным качанием головы.
— Ну, вы знаете, это уже безбожно! Я думал вас задержать не более как на пять — десять минут, а вы меня задержали на целых сорок пять. За всю свою службу я не видел столь длительной аудиенции!
Отец хотел что-то ответить, но в это время камер-лакей возгласил:
— Коковцев, Владимир Николаевич!
Сановник, поклонившись отцу, прошел в кабинет царя.
Вконец обескураженный отец, отказавшись от дворцового завтрака, поспешил обратно в Петербург.
Впоследствии, рассказывая нам во всех подробностях об аудиенции, он добавлял:
— Совсем опростоволосился, — царя чуть ли не дураком обозвал, а премьер-министра прямо назвал жуликом — ведь он главный акционер Брянской дороги. Нет, видимо, придворная служба не для меня!
В тот же вечер отец звонил у скромненького полуподвального подъезда Мраморного дворца. Ему открыл бравый денщик и вместо приветствия сообщил: «Пожалуйста-с! Ждут- с!»
Пока он раздевался, вел. князь вышел в прихожую. Он был в домашней, военной тужурке без погон и орденов. Они прошли вместе в кабинет, небольшую полуподвальную комнату, скромно, но уютно обставленную. Большой письменный стол с многочисленными фотографиями детей. Удобная тахта с подушками. Сзади виднелась дверь в следующую, совсем маленькую комнату — спальню вел. князя.
Константин Константинович обратился к денщику:
— Подай-ка нам чайку да винца, — вы, кажется, красное пьете, сухое?
Затем он предложил отцу сесть на тахту и расположился с ним рядом.
Когда денщик принес заказанное, вел. князь посмотрел на поданное и добавил:
— Нет, голубчик, ты дай нам все хозяйство — спиртовочку, запасный чайник, а после этого ложись спать. Алексея Александровича я сам провожу.
После этого, обратись к отцу, сказал:
— Ну, рассказывайте!
Отец во всех подробностях передал свой разговор с царем.
Константин Константинович задумался и наконец проговорил:
— Напрасно вы так за меня вступились. С моей пьесой все было заранее предрешено. Я это ожидал. А вот вы свои отношения с Государем испортили. Я его знаю. Он, конечно, и виду не подал, что придал какое-либо значение вашим словам, но он их не забудет. К сожалению, мой племянник злопамятен и мелочен. Это его и наше несчастье… Расскажите-ка мне лучше ваши впечатления от спектакля!
Помня свои оплошности, отец стал излагать свои мысли на этот раз чрезвычайно осторожно, в такой форме, чтобы, сказав правду, никого не задеть. Константин Константинович начал его слушать, но вдруг положил свою руку на его и прервал словами:
— Знаете, хвалить меня в глаза всегда найдется достаточно охотников. От вас я жду другого — откровенности. Я ведь тоже кое-что понимаю. Мне важно проверить себя, увидеть то, что я не заметил. Говорите прямо — наши отношения это не испортит.
После этого разговор принял другую форму. Вел. князь слушал очень внимательно, потянулся к столу за блокнотом и стал что-то записывать, кивал одобрительно головой. Дав отцу высказаться, он стал задавать ему вопросы. Потом разговор коснулся театра и театральных новинок, игры отдельных актеров. Затем говорили о музее, о матери, обо мне. Константин Константинович коснулся своей семьи.
— По всему было видно, — рассказывал потом отец, — что его любимцами были сын Олег и дочь Татьяна. Хорошо говорил об Игоре, назвал его сорванцом, добавив, что он немного старше Юры и что судить о нем окончательно еще трудно. Очень меня поразило, — говорил отец, — что он ни слова не сказал о великой княгине. Мало того, когда мы говорили обо мне, он сказал: «Вы счастливец, что ваша жена так вас понимает, поддерживает и помогает вам». Видно, у него не все в этом отношении благополучно.
Во время разговора вел. князь встал с тахты, отец последовал его примеру.
— Чего вы вскочили? Сидите, пожалуйста, — сказал Константин Константинович и, подойдя к спиртовке, зажег ее и поставил подогреть чайник. Затем налил отцу и себе. После этого стал в раздумье ходить по комнате.
— Да-а!.. — наконец с сердцем проговорил он, — Что они от меня хотят? Что им нужно? Они лезут буквально во все мои дела — в Академию, в мою семью, в мою личную жизнь! И все это под видом добрых советов, наставлений… Видите ли, я мало обращаю внимания на политические взгляды моих академиков, зачем я отдал своего сына Олега в Царскосельский
