сейчас вижу их перед собой) и начинал паковать в них все свои наиболее ценные «сокровища». Затем начиналось томительное ожидание дня, когда на дачу поедет первый воз. Наконец наступал и этот день. С фабрики приезжали подводы, которые грузились какими-то дачными вещами и моими ящиками, все это в сопровождении сторожа, который должен был протапливать дачу, уезжало из города. Тогда я окончательно успокаивался.
В Гиреево ездили мы обычно не поездом, а на лошади, благо расстояние было не дальнее — верст двенадцать от Рогожской заставы. Жизнь на даче текла у нас обычно тихо и спокойно. В субботу приезжали гости — все одни и те же завсегдатаи, которые оставались у нас до понедельника утра. Вскоре нашим житьем прельстился и дед Носов, отец моей матери, который снял дачу недалеко от нас в одном из старинных флигелей главного дома, где и жил вместе со своей незамужней дочерью Августой Васильевной, младшей сестрой матери. После него в непосредственном соседстве с нами поселились и моя мать-крестная — другая сестра матери со своей семьей. Таким образом образовался маленький поселок близких родных. В Гирееве стало немного люднее и веселее.
Подчас к нам на дачу приезжали какие-то необыкновенные гости, но это бывало изредка. Помню, как незадолго до своей смерти к нам приезжал двоюродный брат отца, Алексей Петрович Бахрушин. Прибыл он с женой в коляске, запряженной по-русски с пристяжной.
Алексей Петрович был интереснейшей личностью и оказал громадное влияние на моего отца в области его собирательства. Он был русским библиофилом, его знание книг было поразительно. Попутно он собирал и другие памятники отечественной старины. Русофил до мозга костей, воспитанный во взглядах и традициях Александра III, он смело мог бы быть записан в число черносотенцев, если бы не его гуманный и просвещенный взгляд на вещи и события. Но там, где дело касалось величия и славы России, он был неумолим и считал неуместным проявления какой-либо мягкотелости.
Помню, как кто-то изобразил в альбоме отца карикатуру на сообщение о предполагаемом открытии памятника Муравьеву в Вильно. Карикатура носила название «Проект памятника Муравьева в Вильно» и изображала виселицу, к подножию которой был прикован на цепи злющий пес с лицом Муравьева и в военной фуражке. Надпись на памятнике гласила: «Муравьеву-вешателю, благодарная — Литва». Увидев этот рисунок, Алексей Петрович возмутился до глубины души и, искренно веря, что Муравьев, творя свои изуверства над литовцами, по-своему честно служит интересам России, написал в альбоме, что страница с карикатурой «позорит как автора, так и хозяина альбома».
В своем собирательстве Алексей Петрович был фанатиком. Его не столько интересовала сама вещь, как процесс ее нахождения и охоты за ней. Он предпринимал какие-то сложные экскурсии, заводил какие-то необыкновенные знакомства ради получения какого-либо сногсшибательного раритета для своей коллекции.
В погоне за старопечатными и рукописными книгами он свел дружбу с монахами всех московских монастырей. Особенно сблизился он с игуменом Даниловского монастыря. Раз как-то за чаем, после обедни отец игумен проговорился, что на монастырском чердаке валяется какой-то старинный портрет какого-то генерала. Алексей Петрович весь загорелся. Услужливый служака отправился в указанное ему место и приволок оттуда внушительного размера портрет какого-то бравого генерала, «времен Очакова и покоренья Крыма»*, сильно замазанного и закоптелого. За какой-то немедленный вклад отцу казначею портрет перешел из рук в руки. Весь в коллекционерском раже, Алексей Петрович привез свое приобретение домой на Воронцово ноле и срочно вызвал реставратора, а заодно и моего отца, которому покровительствовал. Началось священнодейство промывки портрета. После первых же манипуляций, произведенных мастером по картинной части, краски начали слабеть и изображение генерала вянуть. Вместо него все яснее и яснее стал выступать портрет Н. В. Гоголя, сидящего в своем кабинете в кресле и курящего сигару. По мере появления Гоголя возбуждение
Алексея Петровича все падало и падало, сменившись наконец полной депрессией. Когда работа была закончена, он, бледный, подошел к портрету, посмотрел на него и, безнадежно вздохнув, воскликнул:
— Вон! Тащите его вон из моего дома поскорее. — Он не был в состоянии пережить свое разочарование.
Мой отец, памятуя близкие отношения Гоголя с Даниловым монастырем, не заставил Алексея Петровича повторять дважды свою мольбу и, немедленно послав за извозчиком, увез злополучного Гоголя в свой музей, где он и находится по сие время.
В другой раз Алексей Петрович где-то с большим трудом приобрел кружку молочного стекла, на передней стороне которой в алом медальоне был выгравирован золотом портрет графа Витгенштейна с обычной надписью эпохи 12 года: «Хвала, хвала тебе, герой, что град Петров спасен тобой!»
В тот день, вечером, к Алексею Петровичу собрались гости. Желая похвастать своим новым приобретением, он вынес кружку в гостиную. Вещь была не только редкая, но и красивая. Все ею любовались — она переходила из рук в руки. Наконец ее взяла красавица своячница хозяина. Какое-то неловкое движение, испуганный возглас «Ах!», и бесчисленные черепки рассыпались по паркету. Алексей Петрович страшно побледнел. Воцарилась тишина. Он молча сделал церемонный поклон, медленно прошел в свой кабинет и закрыл за собой двери. Послышался звук запираемого дверного замка. Больше к гостям в этот вечер он не вышел.
Черепки кружки были собраны самым тщательным образом и искусно склеены, но когда реставрированная вещь была привезена вновь Алексею Петровичу, он лишь печально покачал головой и сказал:
— Нет! теперь она мне уже не нужна.
Руководясь в своем собирательстве поговоркой, что доброму вору все впору, отец приютил у себя и эту изгнанную Алексеем Петровичем вещь.
Глядя на тучную, добродушную фигуру и лицо Алексея Петровича, трудно было предполагать, что в этом ленивом и неповоротливом с виду человеке живет кипучая, всепоглощающая страсть к собирательству.
Алексей Петрович оказал огромное влияние на моего отца в начале его коллекционерства, давал ему советы, знакомил с интересными и полезными людьми. Еще болыпее влияние на отца Алексей Петрович оказал после своей смерти. Умер он как-то внезапно, без завещания. Его вдова передала все его ценнейшее собрание Историческому музею. Там оно лежало долгие годы в ящиках, дожидаясь разборки. Наконец его стали разбирать и рассылать по отделам и другим музеям.
Помню, как взволновало это обстоятельство моего отца. Собрание теряло свою ценность, свою физиономию. Именно с этого времени он стал принимать серьезные меры к передаче своего музея еще при своей жизни в целом и неразрозненном виде какому-либо государственному учреждению.
Но такие гости, как Алексей Петрович, были редкостью в Гирееве. Обычно нас посещали те же В. В. Постников, Трутовский, Волховской, Павловский. Жили мы почти всегда в Гирееве все лето безвыездно, хотя раза два или три за несколько лет это житье прерывалось для более или менее длительных поездок.
(Отчетливо сохранилась в моей памяти поездка на богомолье в Саров в те времена, когда Серафим Саровский еще не был прославлен и его мощи не были еще открыты*. Маршрут был избран довольно сложный. Мы — моя мать, ее младшая сестра Августа Васильевна и я — поехали сперва поездом к старшей сестре матери Екатерине Васильевне Силиной в тамбовское, имение ее мужа, а оттуда вместе с ними
