характерна и образна, так что легко запоминалась. Он не особенно любил говорить о себе, а тем более вспоминать моменты из своей биографии, но порой, к слову сказать, вдруг раскрывал страничку из своего прошлого. На задаваемые вопросы отвечал охотно, но скупо. Неоднократно его подбивали писать свои воспоминания, но он только отмахивался.
— Какой там воспоминания, на неотложные дела-то времени не хватает! — говорил он.
Страстно любя старину и прошлое, он сам лично был всецело человеком настоящего, человеком текущей минуты и в прошедшем ценил лишь его значение для современности и будущего.
Помню, в последние годы своей жизни он с особым рвением отыскивал для своего музея всевозможные материалы по технике сцены прошлого. Откопав где-либо какой-нибудь масляный фонарь для освещения рампы или чертеж устройства грома или водопада, он бывал в восторге.
— Ведь это очень важно, — восторженно говорил он, — на этом люди учиться будут!
Несмотря на крайнюю ограниченность высказываний отца об его прошлом, все же попытаюсь по его рассказам восстановить главнейшие моменты его жизни.
Наиболее ранние воспоминания моего отца были связаны с театром. Моя бабка, страстная меломанка, неизменно абонировалась на все представления итальянской оперы, на ложу. Дед с ней в оперу не ездил, он вообще редко посещал театр и уж когда в него попадал, то в Малый. Ездить одной бабке было скучно, и она брала с собой детей. Благодаря этому отец чуть ли не с шестилетнего возраста был постоянным посетителем Большого театра, где перевидал и переслушал всех знаменитых итальянцев 70-80-х годов, гастролировавших в Москве: Патти, Лукка, Мазини, Таманьо, Котоньи. Голос Мазини, его блестящая техника и редкий тембр остались в памяти отца на всю жизнь.
— Мазини, кто его слышал, — рассказывал отец, — забыть нельзя. Только слушать его надо было с закрытыми глазами. Пел любовников, а сам урод был редкий.
Впоследствии отец был большим поклонником Де-воёда. Баттистини он признавал, но говорил:
— Хорошо, но это уж не тот коленкор!
Будучи по натуре человеком очень музыкальным, с почти абсолютным слухом, отец уже с детства пристрастился к музыке. Дед не поощрял этих наклонностей своих детей, считая их «блажью» и «не мужским делом», но бабка покровительствовала интересу к музыке у своих сыновей. Когда дед уходил из дому на фабрику, она тайно учила отца и его младшего брата Сергея игре на рояле. Не будучи самодуром и обладая недюжинным здравым смыслом, дед впоследствии внял заверениям, что его сыновья обладают серьезными способностями в области искусства, и, уверившись, что это не «блажь», разрешил им в свободное время учиться, чему они захотят. Старший брат отца стал изучать живопись — он впоследствии недурно писал маслом, отец занимался игрой на арфе и пением — у него был приятный баритон и абсолютный слух, а младший брат отца избрал скрипку.
— Брата Сережу, — вспоминал отец, — учил маленький серьезный старичок, знаменитый Кламрот, первая скрипка оркестра Большого театра. Мамаша чрезвычайно уважала Кламрота. После урока его всегда приглашали в ее комнату, где угощали чаем с ромом из любимой мамашиной чашки. Иной раз в благодарность он вынимал скрипку из футляра и играл что-либо специально для мамаши. Она всегда в таких случаях была страшно довольна — да еще бы — он играл как Бог.
Когда отец подрос, он был отдан приходящим в частную гимназию Креймана на Петровке в доме Самарина. Это учебное заведение было выбрано потому, что в нем учился сын старшего брата деда Петра Алексеевича и многие из детей крупного родовитого московского купечества. Постановка дела в нем была довольно серьезна, но на всем лежал отпечаток некоторой домашности.
— Бывало, — говорил отец, — в день рождения старика Креймана все учителя и ученики собирались в гимназию особенно рано и потихоньку проходили в его квартиру в кабинет, который весь убирался гирляндами из дубовых листьев, живыми цветами и прочей ерундой. К началу первого урока надо было все кончить и отправиться в класс как ни в чем не бывало. Во время этого первого урока являлся кто-либо из преподавателей и сообщал, что Крейман просит прервать урок и пожаловать к нему. Собирались все в залу. Когда гимназия была в сборе, выходил Крейман в праздничном сюртуке, в ермолке, растроганный и благодарил всех. Кто-либо из учеников читал ему приветственные стихи — иногда двое или трое, каждый своего сочинения. Затем Крейман объявлял, что уроки сегодня отменяются и что вечером он просит всех к себе на вечер с танцами. Вечером все снова являлись в гимназию, где танцевали часов до двенадцати ночи с хорошенькими дочерьми Креймана и их многочисленными подругами, а учителя играли в винт. Угощали чаем с конфетами и печеньем и фруктовыми водами. Учителям и старшим ученикам предлагали пиво.
По слонам отца, кое-кто из учеников был вхож к Крейману и не в столь официальные дни. Старик иногда звал некоторых учеников к себе вечерком в воскресенье помузицировать и повеселиться с его дочерьми. Отец и его брат Сергей неоднократно удостаивались этой чести. Бывало на таких вечерах весело и непринужденно.
Преподаватели в гимназии были неплохие, но некоторые обладали странностями. Отец уже тогда увлекался театром, об этом знали в гимназии. Однажды он был вызван в классе отвечать урок по греческому языку.
— Задает мне вопрос учитель, — вспоминал отец, — я ни бельмеса не знаю, задает другой — я молчу; задает третий — отвечаю невпопад. Наступает длинная пауза. Учитель берет перо и думает. Наконец говорит: «Хорошо, а теперь спросим вас по вашему предмету. Как имя, отчество Федотовой?» — «Гликерия Николаевна». — «Так, а Медведевой?» — «Надежда Михайловна». — «Верно, а Ермоловой?» — «Мария Николаевна». — «В чем она дебютировала?» — «В пьесе Лессинга «Эмилия Галотти». — «В какой роли?» — «В роли Эмилии Галотти», — «Свой предмет знаете — это отлично!» Поставил мне 5 и больше ни разу не вызывал, а при переходе из класса в класс ставил 3 и не спрашивал.
В классе отец сидел на одной парте с братом. Перед ними сидел мальчик Петруша Постников, с которым они постоянно дрались. Он был единственным из школьных товарищей отца, с которым он не потерял связи впоследствии.
Известнейший московский хирург Петр Иванович Постников порой бывал в нашем доме как гость и вызывался неизменно в случае болезни кого-либо, где требо валось хирургическое вмешательство. Лично я помню его с малолетства. Совершенно лысый, с приплюснутым носом и гнусавым голосом, он появлялся у нас своей быстрой переваливающейся, шаркающей походкой, с черной шелковой ермолкой на голове. Говорил он отрывисто и чрезвычайно громко — кричал. Противник полумер, он всегда применял радикальные средства и обычно с успехом, так как вообще говорили, что у него «рука легкая».
Помню, когда мне было лет шесть, я поскользнулся на улице и очень неловко упал. У меня заболела нога, боль медленно проходила, а когда прошла, я начал хромать. Призванные доктора щупали меня, качали головами и разводили руками, констатируя, что мне грозит костный туберкулез и что нога перестанет расти. Тут был вызван Постников. Он быстро прощупал мою ногу — пальцы у него были особые, словно без костей и, казалось, проникали куда-то под кожу.
— Пустяки, — заорал он, — йоду, согревающий компресс из йода!
Он тут же все предписанное самолично проделал со мной с исключительной ловкостью. Больно было ужасно, жгло отчаянно, когда через очень короткий срок компресс был снят — нога оказалась без кожи. Ее чем-то смазали, и очень быстро весь болезненный процесс был
