возраста, что не привык разъезжать по чужим домам и, к сожалению, не сможет в этом отношении сделать исключение даже для русского императора. Царь расхохотался и весело проговорил:
— Ну, что ж поделаешь, значит, придется мне к нему заехать.
Спустя короткое время после этого разговора Александр III вдруг пожаловал к Дашкову. Знаменитый ром был немедленно извлечен из тайников подвала и водружен на стол. Царю налили крохотную рюмку, которую он с чувством просмаковал.
— А ну-ка, налей еще одну рюмочку, а то я что-то не распробовал! — после паузы заметил Александр III. Была налита и выпита вторая рюмка. — Да, хорош! — с чувством проговорил царь, — а ну-ка — еще одну! — Содержимое третьей рюмки последовало за двумя предыдущими. Воцарилось молчание. Наконец царь пододвинул свою рюмку и сказал: — Ну- ка, последнюю на прощанье!
— Хватит трех, ваше величество, а то наследнику ничего не останется! — вдруг отрезал Дашков и приказал убрать бутылку.
Наслышавшись подобных рассказов, отец не без робости ехал к знаменитому коллекционеру — примет ли и как?
— Приезжаю, прошу лакея передать карточку, жду, — рассказывал впоследствии отец. — Приходит лакей, говорит: просят. Ведет меня по покоям в библиотеку — большая комната вся в шкафах, с лестницей кверху, на балкон. У столика в кресле сидит Дашков, ноги обернуты пледом, протягивает мне руку.
— Милости просим, очень, очень рад познакомиться, много слышал про вашу коллекцию, — большое дело делаете, побольше бы таких.
Ну, думаю, начало как будто хорошее. Рядом с Дашковым сидит какой-то благообразный старичок — он меня познакомил, оказался знаменитый Н. (отец назвал мне фамилию очень известного и уважаемого в то время сановника, но я ее забыл), я и понятия об атом не имел. Пошел общий разговор. Я о деле пока молчу — жду вопросов. Наконец старичок откланивается, Дашков рассыпается перед ним мелким бесом. Ушел. Тогда я решил заговорить с ним о деле. Как меня ни пугали, что у меня с ним ничего не выйдет и что он ничего не даст, а вышло наоборот, Дашков с первых же слов на все согласился. Полез в карман, достал связку ключей, выбрал один и говорит мне:
— Вы уж меня простите, попрошу вас, поднимитесь кверху: шкаф номер такой-то, такая-то полка, папка такая-то, принесите ее, а то у меня ноги!..
Это было доверие невиданное. Я пошел наверх, там все шкафы и в них коробки с надписями. Открыл я указанный шкаф, прямо на меня смотрят коробки, а на них надписи: «Пушкин», «Грибоедов», «Гоголь». Я не утерпел, открыл одну и взглянул — вся битком набита рукописями. Вот, думаю, мне бы. Достал указанную папку — принес. Сели, стали разбираться. Дашков позвонил, пришел лакей.
— Дай-ка нам красненького винца.
Принесли вино, лежит в какой-то корзине, откупоривали лежа, не трогая бутылки, — целое священнодействие. За вином разговор пошел оживленнее.
— Сколько у вас замечательных рукописей! — говорю ему.
Он усмехнулся:
— Да!.. Впрочем, рукописям можно только отчасти верить, хотя больше, чем словам, конечно. Вот вам, например, наверно, про меня говорили, что Дашков — скряга, не ездите к нему, все равно ничего не даст, а на самом деле все это, как вы убедились сами, — сплошная ложь. Вот тоже сейчас здесь старичок генерал сидел — почтеннейший человек, а вот у меня такое письмецо этого самого почтенного старца в собрании имеется, что он все бы отдал, чтобы только его получить и уничтожить. Я вот с ним беседую, а все думаю: а я ведь знаю, какой ты мерзавец!
Сидел я у Дашкова долго и увез от него массу интересных вещей! После окончания выставки я долго их у себя держал, — добавлял отец, — Дашков тогда очень болен был — я думал, может, умрет и тогда его вещи в музее останутся, но он выжил, и пришлось возвратить.
В Ярославле всеми волковскими торжествами заправлял губернатор Штюрмер, впоследствии стяжавший себе горемычную славу последнего царского премьера. Отец в короткий срок сумел обойти и его и в особенности его жену.
— Она была дама с фантазиями и, черт ее знает, ко мне была неравнодушна, — рассказывал отец, — я у них в доме был каким-то постоянным почетным гостем. Для меня устраивали какие-то обеды, пикники и прочие глупости. В самый разгар торжеств был у Штюрмеров обед, и меня посадили на почетное место рядом с ка-ким-то стариком. Это был знаменитый Сухово-Кобы-лин, написавший «Свадьбу Кречинского», ему тогда было лет сто. Говорил он мало и был дряхл, но глаза у него горели, как у молодого человека, и вдруг движение сделает такое резкое, властное и молодое, сильное. Я тогда подумал: «Такой мог не только зарезать, но и обвинить в этом других!»*
Ярославская Волковская выставка сыграла этапную роль в дальнейшем развитии театрального музея отца. С одной стороны, он окончательно уверился в серьезности и важности начатого им дела, а с другой — и окружавшие театр более широкие круги ближе познакомились, а некоторые и впервые узнали о существовании подобного собрания. Именно с этого времени начинается усиленный приток пожертвований в музей. Все многолюднее и разнообразнее делаются отцовские субботние собрания. Постепенно он начинает смотреть на все свои занятия и дела только с точки зрения их полезности для своего основного дела — собирательства по театру.
В ранний период моей жизни отец представляется мне всегда куда-то спешащим. Вставал он в половине девятого утра и в десять уже уходил в контору на фабрику. Около часу дня он возвращался, быстро завтракал и уезжал в город, то есть в Театральное бюро, или по делам музея, или на какие-нибудь деловые свидания. Дома он появлялся вновь около шести, наскоро переодевался, обедал и исчезал вновь на заседание или спектакль. Приезжал он поздно, а на другой день начиналось то же.
Быстрый рост театрального музея отца и недостаточность помещений для его размещения выработали у него страсть к перевескам картин и к перемонтировкам комнат. В таких случаях на вопрос посетителя, чем он занят, обычно следовал ответ: «Из двух аршин три делаю».
В начале это делание из двух аршин трех отзывалось исключительно на удобствах моей матери, но с каждым годом захватнические инстинкты отца все возрастали. При постройке дома было задумано, что три полуподвальные большие комнаты отойдут под музей, а в остальном, смежном помещении будут располагаться служебно-хозяйственные и складочные комнаты матери. Очень скоро, однако, выяснилось, что места для собрания не хватает — под натиском отца мать уступала ему одно складочное помещение за другим. Затем дело дошло до жилого верха, постепенно превращавшегося в музей, потом начали сворачиваться служебно-хозяйственные комнаты, за ними последовали детские апартаменты, был занят коридор, буфетная и, наконец, даже конюшня и каретный сарай. Не надо забывать при этом, что с 1913 года дед отдал в распоряжение отца соседний дом, в котором когда-то я родился, и он был также забит вещами, книгами и прочими материалами.
В своем собирательстве отец держался принципов: «Доброму вору все впору» и «Все бери, а там после разберемся». Подобные установки рождали если не бессистемность и хаотичность, то во всяком случае необъемлемую разнохарактерность. Все, что имело хоть какое-нибудь отношение к театру, считалось отцом входящим в компетенцию музея. Таким образом, возник богатейший отдел музыкальных инструментов, отдел композиторов,
