посвятил себя семье. Он без посторонней помощи, порой неумело и делая ошибки, все же сумел дать образование и воспитать всех своих детей. Так как среди этих детей был лишь один мальчик и шесть девочек, задача была для него, как для мужчины, особенно сложной. Правда, старшие дочери до своего замужества помогали ему в этом деле, но все же главная забота лежала на нем. Думаю, что именно этот период в жизни деда способствовал выработке в нем особой замкнутости, сдержанности и отчужденности — он не мог делиться с детьми своими мыслями и заботами, а к посторонним обращаться не желал. Эти черты характера при первом взгляде давали повод заподозрить в нем эгоиста, что было неверно. В особенности тяжко приходилось деду, когда надо было придумывать забавы для своих детей. Он невольно забывал, что большинство из них девочки, и выдумывал им всяческие спортивные и технические развлечения. Длинные прогулки летом за город, ловля рыбы и катанье на лодках, занятие фотографией, прикладные искусства, увлечения собаками и лошадьми — вот занятия, которыми дед занимал детей в часы досуга. Моя мать, в характере которой было много мальчишеского, пользовалась его особой любовью. Он вместе с ней занимался фотографией, ездил с ней на бега, дарил собак, учил ее росписи по фарфору — дед недурно владел карандашом и кистью. Этим искусством он овладел, как равно и многими другими знаниями, не по влечению сердца, а из соображений, что они могут быть ему необходимы для его дела.
Деда как делового человека я почти не знал. Как-то однажды он мне показывал фабрику. Помню, что после нашего грязного, вонючего кожевенного производства суконная фабрика поразила меня своей чистотой и франтоватым блеском многочисленных машин. Дед что-то объяснял и любовно поглаживал какую-то машину, точно она была живым существом. Когда я начал заниматься живописью, дед однажды принес мне какой-то иностранный журнал с декоративным рисунком художника и спросил, смогу ли я увеличить его до нужных ему размеров. Получив мой утвердительный ответ, он оставил мне журнал. Через несколько дней я сдал ему работу. Он внимательно все осмотрел и как будто остался доволен. А месяц спустя я получил от него в подарок прекрасное пуховое одеяло, на котором во всю ширину был воспроизведен увеличенный мною рисунок.
Носовы славились своими пуховыми одеялами и платками, но основным их производством было изготовление кустарных кавказских сукон, из которых на Кавказе шились многочисленные черкески и которые там продавались как местное производство.
Все торговые операции деда производились в «городе» в Черкасском переулке, в амбаре. Мне иногда летом приходилось заезжать в носовский амбар, который помещался в каком-то древнем здании с чугунными лестницами и под сводами. Все подобные помещения были серьезного, насупленного вида, словно ушедшие в самих себя. Жили они своеобразной, испокон веков заведенной жизнью. В амбарах московского «city» люди отрешались ото всего живого и превращались в счетные механизмы. Под костлявый перезвон конторских счетов там скрипели перья, стучали пишущие машинки и дышали листами фолианты гроссбухов. Где-то в глубине помещения в своем обособленном кабинете сидел, как в бесте 4* сам хозяин, следивший, как опытный мастер, за бесперебойной работой своей торговой машины. В этом занятии ему помогал неизменный, огромный, темный образ Спаса с вечной неугасимой лампадой, некогда возжженной в день открытия амбара. Никаких ресторанов или трактиров в городе не полагалось. Взамен их в каждом амбаре наравне с лампадой кипел неугасимый огромный самовар красной меди, и специальный молодец следил за исправным снабжением всех чаем. По нескольку раз на дню в амбары заглядывали разносчики с лотками, предлагая свои продовольственные товары. Эти торговцы прекрасно знали своих покупателей, учитывали, что они видывали гастрономические виды, а потому имевшийся у них товар был всегда самого наивысшего качества. В продовольственный лоток для города из сотни каких-либо жирных рыб выбиралась одна, наилучшая, после тщательной дегустации. Окорока и колбасы беспощадно браковались. Ягоды отсортировывались поштучно. При посещении деда в амбаре я обычно был угощаем каким-либо лакомством и, должен признаться, всегда отменным.
Каковы были принципы ведения дела у Носовых на фабрике, мне неизвестно, но постольку поскольку мне приходилось слышать стороной, у них рабочие не очень долюбливали хозяев и между ними был холодок. Деда рабочие еще уважали, так как знали, что он в молодости на практике прошел все производство, но дядю они терпеть не могли. Ни о каких остатках патриархального быта там и речи не было, впрочем, быть может, причина этого крылась в особенностях самого производства, более промышленного, чем кожевенное дело, сохранявшее долгое время еще пережитки кустарничества.
После женитьбы моего дяди, единственного сына деда, он н пожелал оставаться в семье сына, отдал ему старый дом и, разделив огромный сад пополам, приступил к стройке на своей половине нового дома. Отдавая дань своему пристрастью ко всему новому, дед избрал для своего нового жилища модный в то время стиль модерн и задумал свой дом со всеми последними достижениями комфорта — водяным отоплением, горячей и холодной водой из кранов и тому подобным. Вместе с тем здание возводилось не из кирпича, а из дерева — это, по мнению деда, и ускоряло стройку, с которой он спешил, и имело свои преимущества для житья — более здоровый воздух в помещениях, сохранение тепла и так далее. Этот-то дом и бывал обычно моей весенней резиденцией во время экзаменов. В нем-то я и наблюдал своеобразные навыки и особенности быта деда, проистекавшие, по моему мнению, из старого русского уклада жизни. Подчеркиваю — именно русского уклада жизни, но отнюдь не купеческого, с которым я сталкивался, например, у моего дяди Постникова. Здесь никогда не было постоянно накрытого стола, потчева-ния до одурения, мертвого часа после обеда, разжиревших котов, деловой конторы в нижнем этаже и стрельбы крыс из Монте-Кристо, в которой практиковался младший дядя, просиживавший летом часами у открытого окна в ожидании добычи. Здесь все было иное, солидное и серьезное.
Дом был разделен на две половины — мужскую и женскую. Внизу жил дед и располагалась мужская прислуга — наверху тетка-барышня и женская прислуга. Прислуга тоже была вся солидная, жившая в семье долгие годы. В этом отношении первые места занимали кучер Григорий, возивший еще мою мать в гимназию и помнивший деда мальчиком, степенная горничная Матрена, служившая еще на фабрике до женитьбы деда, и смешливый заика лакей Василий. Весь штат прислуги находился в непосредственном ведении экономки Варвары Семеновны Лебедевой. Она же являлась постоянной правой рукой молодых хозяек, которые последовательно восходили на хозяйственный престол после удаления своих предшественниц в замужество. На Варвару же Семеновну возлагались все надежды молодых мамаш, урожденных Носовых, когда они вводились во искушение учинить какую-либо «эскападу» со своими молодыми мужьями и подкидывали своих малолетних отпрысков в отчий дом. Эту нагрузку Варвара Семеновна всегда принимала с радостью и самоотверженно возилась со всеми нами — внучатами деда — с пеленочного возраста. Мы, в свою очередь, отплачивали ей горячей любовью, и при поездках к деду нас всех особенно прельщала возможность посидеть в комнате доброй старушки. Там стояла удобная, солидная старинная мебель, теплилась лампада перед киотом с иконами, звонко заливались канарейки в клетках, а на подоконниках весело зеленели незатейливые герани и фуксии. И почему-то на всю жизнь представление о комнате Варвары Семеновны связано у меня с солнечным, погожим днем. Видимо, старушка излучала из себя столько теплоты и света, что это фигурально навсегда запечатлелось в детской памяти.
Любили посидеть у старушки и старшие. Помню, как мой отец и дядя Иван Енгалычев неизменно после семейного обеда у деда отправлялись курить к Варваре Семеновне. Отец ложился на ее старый диван с веселой пестрой обивкой, положив свои длинные ноги на локотник, а дядя садился рядом и начинал, как всегда, балагурить. Старушка вязала свой
