в любом крестьянском дворе, так как по тем временам представляли большую ценность. Некоторые обломки складывались в целые кресты, но все изломы были старые, иные кресты были с явным литейным браком, но самое главное — среди находок не было ни одного целого.
После долгих научных дискуссий прямо на поле была принята рабочая версия, что негодные и сломавшиеся кресты приносились и как бы сдавались в церковь, возможно на переработку. Версия основана на решении Стоглавого собора, посчитавшего, что даже сломавшийся крест выкидывать и попирать ногами нельзя.
Так или иначе, но находки на поле у Радонежа дали пищу умам археологов на долгое время.
Кто-то из историков правильно заметил: «Музеи — это кладбище находок». В Государственном историческом музее скопилось около полутора тысяч кладов, они хранятся в запасниках в деревянных коробках. Их изучают: взвешивают, рассматривают, устанавливают связи между предметами, их географию и т. д. Показать все клады, рассказать их историю, чтобы можно было оценить их разнообразие и богатство, подивиться историческим совпадениям и несуразицам не может пока ни один музей в мире.
Автору этих записок более интересны обстоятельства находки клада, детали обнаружения и захоронения, чем состав клада и его чисто научное значение. К сожалению, ученые записи об этом почему-то умалчивают. Лишь в старых книгах можно встретить такие строки: «1824 года, мая 25 дня, в день праздника Святаго Духа, мещанин Киевский Василий Хащевский, идучи из Киево-Подола на гору старого Киева тропинкою, прямо к Михайлову монастырю, и взошедши уже по тропинке возле ограды монастыря, наступил на выпуклый, из впадины обнажившийся, красный кирпич, от натиска его проломленный, и увидел, что то был горшок, разломил его крышку и, усмотрев там блистающее серебро, вынул оное в платок. Но заметив между вещами церковные, немедленно представил сию находку в городовую полицейскую часть к приставу и потом к полицмейстеру, а сей, пересмотрев у себя вещи и доведя до сведения г. губернатора, препроводил оныя к известному в Киеве М. Ф. Берлинскому, приказав вырыть и самый горшок, в коем лежали сии древности».
Или прочесть историю про некоего псковского крестьянина-бедняка, обнаружившего при пахоте облога громадный клад серебряных слитков, за которым он ездил на лодке аж четыре раза, и про алчную помещицу, которая серебро у крестьянина отобрала. Но и бедняк оказался не промах, ибо через год он как-то внезапно разбогател и даже выкупил себя и свою семью у полагавшей, что серебро кончилось, помещицы…
Современное кладоискательство, конечно, во многом потеряло свое меркантильное значение и сегодня служит скорее удовлетворением древней и неистощимой страсти к поиску, разгадкам исторических тайн. И именно поэтому оно не умрет никогда.
Впрочем, часто из обычной и вполне понятной человеческой страсти поиски ценностей приобретают некое вполне патологическое значение. Именно таковы так называемые трофейщики.
В этом лесу, прежде чем разжечь костер, землю тщательно протыкают штыками — вполне в земле может оказаться снаряд или мина и тогда… Такие случаи бывали.
В этом лесу можно встретить людей с оружием. Можно услышать пулеметную очередь, а еще чаще взрыв. Сюда не ходят грибники и охотники, даже местные лесники стараются держаться знакомых троп.
В этом лесу под Тихвиным — два часа на электричке и полчаса пешего хода — война лежит на поверхности. Зимой 1941–1942 года именно здесь наши войска пытались прорвать оборону фашистов и выйти к блокированному Ленинграду. Все атаки, судя по мемуарам ветеранов, закончились тогда безуспешно, хотя линия фронта гуляла в этих лесах туда- обратно до самого лета. Немцы вгрызлись в железнодорожную насыпь, построив прямо под шпалами блиндажи и доты, примерно в полукилометре наши соорудили из двух рядов бревен длиннющий сруб, засыпанный землей, прорезали бойницы и выкопали свои землянки. Немецкая оборона углубилась в тыл на три-четыре километра и была почти круговой — со стороны Ленинграда на них шли наши осажденные войска.
Кости здесь на каждом шагу. В корнях тридцатилетней березы застряла русская каска, а в ней — обломок челюсти. Из лесной лужи выглядывает кусок берцовой кости. Человеческие позвонки выдуло ветром из кротовой кучки на поляне.
Еще больше в этом лесу ржавого железа. Окопы, провалы блиндажей и землянок, ямы пулеметных гнезд, минометных позиций видны отчетливо. Чуть присыпанные листьями высовывают свои жала куски колючей проволоки. Стоит в лесу раздутый изнутри взрывом остов советского танка. Взорвали его уже после войны, из баловства. Сорвало башню, куски листовой брони валяются под кустами. Наверное, ребятки напихали в танк столько снарядов и мин, сколько поместилось. Этого добра здесь хватает. Лежит толстенный снаряд какого-то большого калибра с проломленным боком. Он в свое время не разорвался, и потому к нему даже не подходят — видна его желтая взрывчатая начинка.
Этот лес очень опасен, но люди в нем бывают часто. Всюду следы кострищ, тропинки, консервные банки. Железная будка на ближайшей станции электрички Петербург-Тихвин пестрит процарапанными надписями: «Здесь был Вова-Гитлер. Взяли три блиндажа», «Братва, мы нашли такое!», «Есть знаки. Стрелка там же». Это пишут черные следопыты, трофейщики, падалыцики: сами себя они называют по-разному. Это они живут в этом лесу неделями, оставляя после себя пластиковые бутылки из-под спирта, свежие воронки и горы вынутой ими земли из блиндажей и окопов.
После войны этот лес уже убирали. Трофейные воинские команды прошлись редкой цепью, скидывая найденное оружие в черные провалы блиндажей, откуда тянуло нехорошим духом, кидали следом противотанковую гранату и уходили. Проезжих дорог здесь никогда не было, зато всегда было много болот, ручьев, оврагов.
Сегодня лес, точнее то, что упокоилось в нем, стал средством выживания для многих и многих отчаянных людей. Найденную во мху немецкую противотанковую мину они вскрывают топором как консервную банку, обнажая взрывчатую начинку. Им отлично известно, что в немецких минах было три взрывателя — снизу, сбоку и основной сверху. Если верхний взрыватель стоит на красной черте — а краска ярка и поныне, — мину не трогают, если на синей — она безопасна. Тогда тем же топором крошат с краю тротил и поджигают обыкновенной спичкой. Тротил нехотя горит. Все разбегаются в укрытия, и когда пламя доходит до любого взрывателя, по лесу прокатывается гулкое эхо. Минометные мины с вкрученными взрывателями, ручные гранаты обкладываются хворостом и поджигаются. Взрыв гремит минут через пятнадцать-двадцать. Судя по обилию снарядов и мин, взрывам в этих лесах греметь еще долго.
Очень часто попадаются цилиндры немецких мин-лягушек. У них давно отгнили усики, из многих высыпались стальные шарики, но тротил практически нетронут. Немцы сбрасывали эти мины с самолетов и засыпали ими практически все наши окопы. За неделю, проведенную в этих лесах, мы нашли одиннадцать скелетов наших солдат. Это были те, кто пытался пробиться к своим из Ленинграда. Лишь несколько скелетов сохранились полностью. Находят их металлоискателями, срабатывающими на гранаты в поясной сумке, на пряжку ремня, на оружие — обычную русскую трехлинейку. Они так и лежат, под листвой, как упали в 1941 году. В карманах брюк — довоенные монеты, в остатках сапог — кости ступней. Ни при одном не было посмертного медальона. Есть ложки, котелки, ножи. Кто из черных трофейщиков посовестливее — хоронят останки в безымянных неглубоких могилах. Ставят крест.
Но трофейщики охотятся за оружием, наградами, предметами быта. У каждого щуп из русского четырехгранного штыка и лопата. В залитые водой глубокие воронки и остатки блиндажей забрасывается «кошка» из крестьянских загнутых вил. Блиндажи с обрушившимися
