завершении и крушении. В завершении ничего интересного, а вот в крушении...
В полутьме было видно, что Ираида слушала, грустно улыбаясь: она никогда не занималась массовыми коммуникациями, ничего в их теории не понимала, но понимала очень ясно, что наука — ремесло и излагать ее должно труднопроизносимыми словами, Ираида не привыкла, чтобы наука объясняла ей ее самое, но она живой человек, и ей тоже хотелось, чтобы ей ее объяснили, пусть даже Костя. Цветков — новая «популяция», хотя и профессор; пожалуй, он так же непонятен ей, как Коровушкин, но только к Коровушкину возможно было относиться сверху вниз, с Цветковым же Ираида чувствовала себя неуверенно: в Цветкове она не могла разобраться, хотя он, так Ираиде втайне от самой себя казалось, догадался о чем-то таком, о чем так и не сумела догадаться сама Ираида. Ираида всегда внимательно слушала Костю, при этом она старалась запомнить все про запас, чтобы потом, на покое, обдумать, попытаться понять — чтобы не отстать безнадежно. От чего не отстать? Вот этого Ираида как раз не знала.
— В крушении, — продолжал Цветков, — это любимые состояния, описываемые экзистенциалистами: ужас, тоска, одиночество, смерть, — но я не об этом. Крушение — это двое на необитаемом острове, Робинзон и Пятница, двое на тонущей лодке, в горящем доме. Каравелла гибнет. В этот момент люди обращаются к глубинным мотивам, приведшим их в эту каравеллу, видят всю их низменность, пустоту, случайность, молния озаряет то, что вскоре будет отнято, — прожитую жизнь. Низменность, бренность и вместе с тем неразъемность того, что их ожидает перед лицом смерти... коммуникация в борьбе и коммуникация в крушении — принципиально разные вещи... Коммуникация в борьбе — по всему телу разлита интенция победы, интенция на уровне древних темных вод, из которых мы вышли.
Вот уж кто наслаждался в той комнате всеми этими красивыми словами, так это наверняка Коровушкин. Даже бороду свою, наверное, перестал теребить — весь сплошной восторг. И жаль, Сашка теперь еще больше укрепится в мысли, что наука и есть вот эти занимательные кулуарные разговоры, невдомек ему, что здесь происходит сейчас на самом деле.
Наталья расслабленно слушает — как сказку, как песенку, как то, чем ей непозволительно и недопустимо заниматься. Она любит Цветкова сострадательной, жалостливой любовью, глубоко убежденная, что от хорошей жизни так не заговоришь. «Он у тебя отключенный, — говорит она Тане о Цветкове, — не то что Денисов. Денисов на земле живет». Наталья даже отдаленно не догадывалась, сколько трудностей рождало столь категорически ею определяемое отличие Денисова от Цветкова. Костины застольные беседы, блеск эрудиции — это Денисов от Цветкова согласен терпеть. Но когда Цветков у них в доме заговаривал о науке... тут Денисов приходил в тихое бешенство. Он бы спросил потом Таню, если бы все это пришлось ему выслушать: «Тебе не надоела Костина хренота?», а Таня уклонилась бы от оценок, считая для себя невозможным делиться с мужем сомнениями, ее посещавшими. А Денисов от ее уклончивости еще больше бы вознегодовал, неправильно ее истолковывая. «Это все мыльные пузыри, — кричал бы он Тане, когда они остались одни, и кончик его носа заметно побелел бы от волнения, — это не наука, разговорчики одни, сопли, это не доказательно, наконец, уволь, не хочу слушать», — Денисов бы возмущался, а Таня продолжала бы молчать.
— Одержимость, одержание, теория двойного бытия, — Костя все говорил и говорил, сумерки сгущались все плотнее, и никто не торопился разойтись по домам, хотя давно пора уходить.
«Ощущение счастья есть ощущение укомплектованности своего экипажа».
И все-таки их каравелла плывет, и никто на ее борту не лишний: и Ираида с печальным, разъехавшимся лицом увядшей красавицы, и Коровушкин Александр, забывший о своем неотстрелянном охотничьем участке, и в Викторе что-то ранимое, вполне человечное пробудилось... и даже Фалалеева притихла.
«Тебе не надоела эта хренота?»
«Надоела».
Но их каравелла плывет, вот в чем Костина тайна. И Таня, что бы она там ни думала, плывет вместе с ними.
Все плывущее вызывает неприязнь у тех, кто остается на берегу...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Наконец каравелла причалила к гавани, пришвартовалась, экипаж ее разошелся по домам на ночную побывку, и Таня с Костей (все разбрелись кто куда) остались на узкой улице, по которой ходило много трамваев и мало такси. Идти на Ленинский проспект, где такси много, Костя не желал. «Ты устала, на тебе лица нет, немедленно надо посадить тебя в машину», — твердил он и одновременно продолжал обсуждать свой успех в «Ботсаду».
— Костя, сначала поймай машину, потом расскажешь! — уговаривала его Таня.
— Нет, ты послушай...
— Не маши руками, тебя сшибут, иди на тротуар.
Но Костя упорно, в своей коротенькой курточке, полинявшем берете, с лицом оживленно-строгим, продолжал стоять на проезжей части улицы и пытался с Таней обстоятельно беседовать... Забавная, должно быть, получалась картина, подумала Таня; впрочем, рядом с Костей все выглядело забавно, и смотрятся они вместе забавно: пара из разных гнезд, птицы разных пород и оперений. «Зачем она, такая, с ним — таким?» — вот что читалось в мимолетных мужских взглядах, и чем лучше бывала Таня одета, тем с большей иронией провожали их глазами. А может быть, удивляла разница в возрасте — десять лет, казалось, двадцать или все тридцать. Молодая женщина и рядом морщинистый, несолидный мужчина, не то мальчик, не то старик.
...— Граждане, вы ослепли? Мы, кажись, тоже люди! — маленькая крашеная блондинка легонько стукнула Костю кулачком в грудь и, потеряв равновесие, уцепилась за спутника моложе себя лет на пятнадцать. Оба были навеселе, оба хлопали друг друга по всяким малоподходящим местам, но он держался получше. И помятая бабенка была, и лет ей было за сорок, и в провалах глаз таилась гипертония.
— Вась, ты меня любишь? — спрашивала блондинка, отважно подставляя раскинувшуюся во все стороны грудь навстречу осеннему ветру. Ржавый листок упал ей за шиворот, подхватила, засунула поглубже: — Потом достанешь.
— Заткнись, тебе говорят, — спутник ее стеснялся.
— Вась, золото мое бриллиантовое, знаешь, почему машины мимо лётают? Коблы в машинах меня тоже любят, остановиться боятся.
— Маш, вот что, трамваем поедем.
— Чтоб Мария Алексеевна любовь крутить на трамваях ездила? До такого мы не дожили.
Покачивающийся Вася обхватил ее, как обхватывают нестандартной формы грузы, и втиснул в подходящий трамвай. Сквозь стекло видно было, как зашевелились, оглядываясь, пассажиры: в мгновение ока Маша взбаламутила вагон — сгусток заполошной отчаянной энергии.
А Костя стоял рядом, стараясь быть поближе к Тане, и то, что он отказался участвовать в этом действе, а ему была предоставлена возможность, и то, как он подчеркнуто отстранился, было неприятно.
