потом попытался поднять к себе ее лицо, Таня отворачивалась, смахивая слезы:
— Посмотри, как наследил!
А он все гладил ее плечи и пытался улыбаться.
— Таня, милая! — он выговаривал слова очень медленно. — Ты хочешь со мной поговорить? Давай отложим, я не готов к этому разговору. — Он посмотрел ей в лицо, все еще не разжимая сомкнутых рук.
Таня съежилась, сникла под его руками, губы у нее сами собой разъехались в стороны, она заплакала еще горше.
— Просто детский сад какой-то! — пробормотал Костя с досадой. — Перестань плакать.
Таня осторожно сняла с себя его руки, села на табуретку, и он, придвинув свою, тоже сел — напротив. Она все плакала, закрыв лицо руками.
— Перестань, это невыносимо! — попросил он раздраженно.
Таня открыла лицо, залитое слезами.
— Ты знаешь, — сказала она, — я недавно нашла старую записную книжку, записывала кое-что, потом бросила. Ты не помнишь, как ты меня поздравлял, когда мне исполнилось тридцать лет? Ты говорил о том, что мой молодежный максимализм в отношениях с людьми тебя радует и умиляет. Но что он покинет меня, едва я начну стареть, «а это наступит скоро», сказал ты.
— Я не мог этого сказать.
— Что у меня появится жажда жизни без претензий, что я не буду замечать унижений от мужа, от того, что мне будут уступать место в автобусе, что для Пети я скоро стану скучным человеком, он будет заранее знать, что я скажу через минуту, две, и что день, когда он поймет, что его мать неинтересный человек, наступит непреложно, как наступает вечер, как вечер сменяет ночь.
— Я это говорил?
— А прогноз относительно моего тела? Не помнишь?
— Не понял? — Костя слушал, как будто она рассказывала ему что-то новое, любопытное и не о нем.
— Ты сказал, — Таня улыбнулась, — что тело мое скоро начнет стареть, руки, шея, потухнут глаза.
— Никогда они у тебя не потухнут!
— Тело начнет стареть, а я, хозяйка этого некрасивого старого тела, буду по-прежнему испытывать потребность любить и нравиться и подчинять себе мужчину, — Таня снова улыбнулась, — ты меня еще наставлял, что эта потребность одно из самых жестоких проявлений жизни.
— Я это говорил?
— Могу показать!
— Какой негодяй.
— Нет, ты не просто говорил, ты утверждал, что женщина может победить старость, приводил примеры. Но для такой победы, говорил ты, нужна высшая степень духовного напряжения. А у меня, убеждал ты, ничего не выйдет: я слишком женщина и слишком люблю свое тело.
— Таня, хватит!
— Ты постоянно пугал меня! Зачем?
— Не знаю, Танюша, дебри подсознания, не мучай меня, я ничего не помню.
— Странно, при своей фотографической памяти ты ничего не помнишь. А я помню все. Я помню, ты говорил, что более красивой и великодушной я уже не буду никогда, что во мне не успели пока накопиться обиды, пристрастность... а после тридцати пойдут одни мелочи жизни — новые туфли, шуба, хороший аппетит, еще одна шуба, съездить отдохнуть.
— Я ошибся, как видишь, — Он сидел, выпрямившись на своей табуретке, бледный, с тем высокомерным видом, который появлялся на его лице всякий раз, когда ему бывало не по себе. Сигарета плясала в его руке. — Я сказал, что не готов к этому разговору, дай мне время, — сказал он глухо. — Давай я отвезу тебя домой, скоро двенадцать.
— А ты знаешь, почему ты все это говорил?
— Не знаю, ты меня врасплох застала...
— А я знаю! Потому что тебе было досадно. И ты каркал, пророчил... ты не мог смириться, что я не твоя.
— Это правда, — глухо сказал он. — Ты догадалась: я злой человек, я завидовал Денисову... и ждал.
— Чего ты ждал?
Он пожал плечами на своей табуретке.
— Теперь ты понимаешь, что вся твоя «теория встречи» — фикция? Автору ее эта теория не подходит. В жизни я прорастала в тебе постепенно, как опухоль, и уже поздно оперировать. Неоперабельный случай.
— Как страшно ты это сказала! — И оба замолчали, глядя друг на друга. — Страшно, но правда.
— Нет, я несправедлива, вначале что-то было, вначале ты воодушевился, письма писал, помнишь, на Севан прилетал, когда я там жила одна. Получилось романтично — прилететь на несколько часов, поцеловать руку и... сбежать. Почему бы и нет? При профессорском окладе! А потом?
— А потом у меня были свои неприятности.
— Вполне возможно, но при чем тут наши отношения?
— Ты решила стать моим психоаналитиком? — спросил он, как показалось Тане — неприязненно. — Тебе все необходимо выяснить? Как, что, когда, почему? Мне, по-твоему, намного лучше жилось эти годы? Будь справедлива! Для тебя же все делалось!
— Для меня? Ты правда считал, что так лучше? — Таня придвинулась к нему поближе, протянула руку, чтобы приласкать, погладить. — Глупый какой!
Он отвел ее руку:
— Что у тебя происходит дома, наконец? Тебе Денисов изменил?
Таня замолчала, и молчала долго... Потом ответила:
— Не знаю, может быть. В основном он изменяет мне с собственной карьерой. Это не твой шалаш, — сказала Таня так спокойно, словно ничего не произошло. И отодвинула подальше свою табуретку.
— Таня, что за шалаш? Ты меня пугаешь!
— Пугаю? Ну что ты! — голос ее был до странности ровен. — Разве я не рассказывала тебе о шалашах? — поинтересовалась она так серьезно, словно ей сейчас и впрямь были важны какие-то шалаши и гипотезы о них. — Недавно мне позвонил известный тебе Коростовцев, — пояснила Таня, — и предложил участие в их сборнике, и таким тоном, будто приглашал в хорошее общество. Вот тут меня и осенило: Вадик предлагал не просто написать статью — существовать с ними под одной крышей. Под свою крышу чужих людей жить не зовут, не правда ли? И в гости не приглашают...
— Ты знаешь, — протянул Костя задумчиво, — у меня не раз возникало подобное чувство, в этом что-то есть.
— Ну вот, — продолжала Таня, — отсюда идея — общий сборник, общий текст, вообще любая общая работа — это среда обитания, там мы друг с другом встречаемся, говорим, спорим, там наши переживания и страсти... И незаметно получается... зачем семья, если между двумя людьми произошла любовь, зачем общая постель и общие дети, зачем родственники жены, зачем ходить в прачечную и бегать за картошкой? Можно жить проще...
