заботится о том, люблю ли я или не люблю, плачу или смеюсь. Моя величайшая забота состоит только в том, чтобы выражаться как можно точнее.
Пятница, 31 апреля. Послушайте, вот что: если душа существует, если душа оживляет тело, если одна только эта прозрачная субстанция чувствует, любит, ненавидит, желает, если, наконец, одна только душа заставляет нас жить,- каким же образом происходит, что какая-нибудь царапина бренного тела, какой-нибудь внутренний беспорядок, излишек вина или пищи,- может заставить душу покинуть тело?
Положим, я верчу колесо: я остановлю его только тогда, когда сама пожелаю этого. Это глупое колесо не может остановить мою руку. Так же и душа, приводящая в движение все отправления нашего тела, не должна быть изгнана какой-нибудь раной в голове или расстройством пищеварения из-за какого-нибудь омара. Не должна быть изгнана – и изгоняется! Откуда приходится заключить, что душа – чистый вымысел. А это заключение заставляет рушиться одно за другим, как театральные декорации при пожаре, все наши верования, самые существенные, самые дорогие.
Рим. Понедельник, 24 апреля. Я собиралась рассказать весь день, но ни о чем больше не помню. Знаю только, что на Корсо мы встретили А., он подбежал, радостный и сияющий, к нашей карете и спросил, дома ли мы сегодня вечером. Мы дома. Увы.
Он пришел, и я вышла в гостиную и принялась говорить совершенно просто, как остальные. Он сказал, что пробыл четыре дня в монастыре, остальные – в деревне. Теперь он в мире со своими родителями, он будет выезжать в свет, будет благоразумно вести себя и думать о будущем. Наконец, он сказал мне, что я преспокойно веселилась в Неаполе, была по своему обыкновению кокетлива и что все доказывает, что я не люблю его. Он также сказал мне, что видел меня в то воскресенье подле монастыря Ciovanni et Paolo. И чтобы доказать, что говорит правду, он описал мне, как я была одета и что делала,- я должна сказать, совершенно точно.
Вторник. 25 апреля. Мне кажется, что он меня больше не любит. Что ж – в добрый час. И от этой мысли мне становится жарко, у меня кипит кровь, и холод пробегает по спине!
Сегодня вечером против всякого ожидания у нас довольно многочисленное собрание, между другими – А.
Все общество вокруг стола, я с Пьетро – у другого. Мы рассуждали о любви вообще и о любви Пьетро в частности. У него на этот счет отчаянные принципы, или вернее – он теперь так безумствует, что вовсе не имеет их. Он говорил в таком легком тоне о своей любви ко мне, что я не знаю, что и думать. Впрочем, он так похож на меня характером, что это просто удивительно.
Не помню, что тут было сказано, но уже через пять минут мы были в мире, объяснились и заговорили о браке – он, по крайней мере, я большую часть времени молчала.
– Вы уезжаете в четверг?
– Да, и вы меня забудете.
– О, да нет же! Я приеду в Ниццу.
– Когда?
– Как только будет можно. Теперь – я не могу.
– Почему? Скажите, скажите – сейчас же!
– Мой отец не позволил бы мне.
– Но вам остается только сказать ему правду.
– Конечно, я ему скажу, что еду туда для вас, что я люблю вас и хочу жениться, но только не теперь. Вы не знаете моего отца, он только что простил меня, но я еще не смею ни о чем просить его.
– Переговорите с ним завтра.
– Я не смею. Я еще не заслужил его доверия. Подумайте, целых три года он не говорил со мной… Через месяц я буду в Ницце.
– Через месяц меня уже там не будет.
– Куда же вы поедете?
– В Россию. И вот я уеду, и вы меня забудете.
– Ну, через пятнадцать дней я буду в Ницце, и тогда… И тогда мы поедем вместе. Я вас люблю, я вас люблю!- повторял он, падая на колени.
– Вы счастливы? – спросила я, сжимая его голову своими руками.
– О, да! Потому что я верю в вас, верю вашему слову.
– Приезжайте в Ниццу теперь же,- сказала я.
– О! Если бы я мог!
– Люди могут все, чего хотят.
Четверг, 27 апреля. Господи! Ты был так добр ко мне до сих пор, помоги мне теперь, сжалься надо мной! И Бог помог мне. На вокзале я расхаживаю вдоль и поперек – с Пьет-
– Я вас люблю!- воскликнул он,- и я вечно буду любить вас, может быть, на горе себе.
– И вы видите, что я уезжаю, и вам это все равно.
– О, не говорите этого! Вы не можете говорить этого, вы не знаете, что я выстрадал! И я ведь знал все время, где вы и что вы делаете… С той минуты, как я вас увидел, я совершенно изменился: посмотрите хорошенько. Но вы вечно третируете меня! Ну, если я и делал глупости в своей жизни,- кто же их не делал,- этого еще не достаточно, чтобы считать меня каким-то негодяем, каким-то взбалмошным повесой. Для вас я все сделал; для вас я примирился с семьей.
– Ну, это не для меня! Я совершенно не понимаю, при чем я в этом примирении.
– Ах! Ну да потому, что я серьезно думал о вас.
– Как?
– Вы вечно хотите, чтобы вам выкладывали все в подробностях, математически, а есть известные вещи, которые должны подразумеваться, не становясь от этого менее очевидными! И вы просто смеетесь надо мной.
– Это неправда.
– Вы меня не любите?
– Да, и послушайте вот что. Я не имею привычки повторять два раза. Я хочу, чтоб мне верили сейчас же. Я еще никогда никому не говорила того, что сказала вам. Я очень оскорблена, потому что мои слова, вместо того, чтобы быть принятыми, как милость, приняты чрезвычайно легкомысленно и подвергаются каким-то толкованиям. И вы смеете сомневаться в том, что я говорю! Право, вы Бог знает до чего доведете меня.
Он сконфузился и извинился, мы больше почти не говорили.
– Вы мне напишете? – спросил он.
– Нет, этого я не могу, но я позволяю вам написать мне.
– А-а! Прекрасная любовь, нечего сказать!- воскликнул он.
– Послушайте,- сказала я серьезно,- не просите слишком многого. Это ведь очень большое снисхождение, если молодая девушка позволяет написать себе. Если вы этого не знали, то примите к сведению. Но сейчас мы должны садиться в вагон, не будем тратить время на пустые споры. Вы мне напишите?
– Да. И что бы вы ни говорили, я чувствую, что люблю вас, как никогда никого больше не буду любить. Вы любите меня?
Я сделала утвердительный знак головой.
– Вы всегда будете любить меня? Тот же знак.
– Ну, до свидания же,- сказала я.
– До каких пор?
