она упрекает меня за те мысли, которые я ему посвящаю.
Я сознаю, что Пьетро существует для меня только для того, чтобы развлечь, музыка – чтобы заглушить вопли моей души… И все-таки я упрекаю себя за мысли о нем, раз он мне не нужен! Он даже не может быть первой ступенью той дивной лестницы, на верху которой находится удовлетворенное тщеславие.
Среда, 3 июля. Вчера, в два часа я уехала из Ниццы с тетей и Амалией (моей горничной); Шоколада, у которого болят ноги, пришлют нам только через два дня.
Мама уже три дня оплакивает мое будущее отсутствие, поэтому я очень нежна и кротка с ней.
Любовь к мужу, к возлюбленному, к другу, к ребенку исчезает и возобновляется, ибо каждого из них можно иметь дважды.
Но мать – только одна, и мать – единственное существо, которому можно довериться вполне, любовь которого бескорыстна, преданна и вечна. Я почувствовала это, может быть, в первый раз при прощании. И как мне кажется смешна любовь к Г., Л. и А.! И как они все кажутся мне ничтожны!
Дедушка растрогался до слез. Впрочем, всегда есть что-то особенное в прощании старика; он благословил меня и дал мне образ Божией Матери.
Мама и Дина провожали нас на станцию.
По обыкновению я старалась казаться как можно веселее; но все-таки я была очень огорчена.
Мама не плакала, но я чувствовала, что она несчастна, и у меня явился целый ряд упреков самой себе за то, что я уезжаю и что часто я была жестока по отношению к ней. Но, думала я, глядя на нее из окна нашего вагона, я была жестока не от злости, а от горя и отчаяния; теперь же я уезжаю, чтобы изменить нашу жизнь.
Когда поезд тронулся, я почувствовала, что глаза мои полны слез. И я невольно сравнивала этот отъезд с моим последним отъездом из Рима.
Оттого ли это было так, что мое чувство было слабее, и я не чувствовала, что оставляю за собою горе столь же великое, как горе матери?
Я начала читать Коринну. Это описание Италии имеет совершенно особую прелесть для меня. С каким счастьем, читая, я видела снова Рим!.. Мой чудный Рим со всеми его сокровищами!
Я признаюсь совершенно просто, что не сразу поняла Рим. Самое сильное впечатление произвел на меня Колизей, и, если бы я умела писать то, что думаю, я бы написала массу прекрасных вещей, которые пришли мне в голову в то время, как я молча стояла в ложе весталок против ложи цезарей.
В половине второго мы приехали в Париж и, надо сознаться, что если Париж – не самый красивый, то, по крайней мере, самый изящный и умный из городов. Разве нет и у него тоже своей истории величия, падения, революций, славы и террора? О да, но все бледнеет перед Римом, так как из Рима произошли все остальные державы.
Рим поглотил Грецию, родину цивилизации, искусств, героев и поэтов. Все, что с тех пор было построено, изваяно, придумано – разве все это не подражание древним?
У нас новое – только средние века. А почему? Почему мир так обветшал? Разве ум человеческий дал уже все, что он мог дать?
Понедельник, 10 июля. Легко рассуждать и писать романы, но могущество и блеск (эти ничтожные сокровища сего мира) образуют как бы ореол около того, что мы любим, и заставляют почти любить то, чего мы не любим.
Так же верно и ясно, несмотря на возражения чувствительных душ, и то, что даже самые умные люди поддавались влиянию призрачных благ.
Но отложим все это в сторону и взглянем на дело с точки зрения сердца.
Не правда ли, ужасно быть в разлуке по нелепой причине, страдать от сомнений, разлуки, печали из-за денег?.. Я презираю деньги, но сознаю, что они необходимы.
Когда человек счастлив материально, то его ум и сердце свободны, и тогда можно любить без расчета, без задних мыслей, без подлостей.
Почему столько женщин любили королей?
Потому что король есть воплощение могущества, потому что женщина любит властвовать, но ей нужно опираться на что-нибудь сильное – как нежному, хрупкому растению нужно прислониться к дереву.
Не приписывайте моему поведению ужасных расчетов: я не потому люблю человека, что он богат, но потому, что он свободен, волен во всех своих движениях.
Я хотела продолжать, но все, что я могу сказать, сводится всегда к следующему: полное нравственное счастье может существовать только тогда, когда материальная сторона удовлетворена и не заставляет заботиться о себе, наподобие пустого желудка.
Все, что я говорю, я не вычитала из книг и не испытала сама, но пусть все те, которые пожили, кому не шестнадцать лет, как мне, отложат в сторону ложный стыд, который испытывают, признаваясь в таких вещах, и скажут, что мои слова – неправда. Если кто- нибудь довольствуется малым, то только потому, что не видит дальше того, что имеет.
Среда, 12 июля. Я имею представление о многом, но глубоко изучила только историю, литературу и физику. Все интересное вызывает у меня настоящую лихорадку. Но возле меня нет ни единой души, чтобы обменяться мыслями. Дедушка – человек образованный, но он очень стар, слеп и болен. Мама умна, но малообразованна и совершенно лишена такта. Ее ум огрубел, и все ее разговоры сводятся к домашним делам. Тетя немного более развита.
Четверг, 13 июля. Вечером мы были у графини М. Она говорила со мной о замужестве.
– О, нет,- отвечала я,- я не хочу; я хочу сделаться певицей!.. Знаете, милая графиня, надо сделать вот что: я оденусь бедной девушкой, а вы с тетей отвезете меня к лучшему профессору пения здесь, в Париже, как итальяночку, которой вы покровительствуете и которая подает надежды.
– О! о!
– Потому что,- продолжала я спокойно,- это единственное средство узнать правду о моем голосе. У меня есть одно прошлогоднее платье, которое произведет такой эффект!- договорила я, кусая губы.
– В самом деле, конечно, вот прекрасная мысль!
Боже мой! Какая мысль тревожит меня? Париж, да, Париж! Центр ума, славы! Центр всего – Париж! Свет и тщеславие! Голова кружится.
Боже мой! Дай мне такую жизнь, какую я хочу, или пошли мне смерть…
Пятница, 14 июля. С утра я тщательно оберегаю свою особу, ни разу не кашляю громко, не двигаюсь, умираю от жары и жажды, но не пью.
Только в час я выпила чашку кофе и съела яйцо, но такое соленое, что скорее это была соль с яйцом, чем яйцо с солью.
Я уверена, что соль полезна для гортани.
Наконец, мы отправляемся, заезжаем за графиней и подъезжаем к № 37, Chausse d'Antin, к Вартелю, первому парижскому профессору.
Графиня М. была у него и говорила об одной молодой девушке, которую особенно рекомендовали в Италии и о которой родители хотели знать – чего можно ожидать в будущем от ее голоса?
Нас ввели в небольшую залу, примыкавшую к той, где находился учитель, в это время дававший урок.
– Ведь в четыре часа,- сказал какой-то молодой человек, входя.
