– Я? Нисколько! Я говорю вообще, ни о ком особенно.
Мы договорились до того, что он спросил, сколько может стоить в Ницце большое помещение, где можно было бы устраивать празднества.
– Знаешь,- сказал он,- если бы я поехал туда на одну зиму, положение бы совсем изменилось.
– Чье положение?
– Птиц небесных,- сказал он, смеясь, как будто чем-то задетый.
– Мое положение? Да, правда. Но Ницца неприятный город… Отчего бы вам не приехать на эту зиму в Рим?
– Мне? Гм!.. Да… гм!
Все равно – первое слово сказано и упало на добрую почву. Я боюсь только влияний. Мне надо приучить к себе этого человека, сделаться ему приятной, необходимой и воздвигнуть для моей тетки Т. стену между ее братом и ее злостью.
Он рад, что я могу говорить обо всем. Перед обедом я говорила о химии с К., отставным гвардейским офицером, огрубевшим от жизни в провинции и от всеобщих насмешек. Это всегдашний посетитель.
Отец сказал, вставая:
– Не правда ли, Паша, она очень ученая?
– Вы смеетесь, папа?
– Нисколько, нисколько, но это очень хорошо, да. Очень хорошо, гм… очень хорошо!
Среда, 23 августа. Я пишу maman почти столько же, сколько в мой дневник. Это будет ей полезнее всех лекарств в мире. Я кажусь вполне довольной, но я еще не довольна, я все рассказала, с точностью, но не уверена в успехе, пока не доведу дела до конца. Во всяком случае, увидим. Бог очень добр.
Паша мне двоюродный брат, сын сестры моего отца. Этот человек меня интересует. Сегодня утром зашел разговор о моем отце, и я сказала что сыновья всегда критикуют поступки отцов, а, став на их место, поступают так же и вызывают такую же критику.
– Это совершенно верно,- сказал Паша,- но мои сыновья не будут критиковать меня, так как я никогда не женюсь.
– Еще не бывало молодых людей, которые не говорили бы этого,- сказала я после минутного молчания.
– Да, но это другое дело.
– Почему же?
– Потому что мне двадцать два года, а я не был влюблен, и ни одна женщина не была мне привлекательна.
– Это вполне естественно. До этих лет и не следует быть влюбленным.
– Как? А все эти мальчики, которые влюблены с четырнадцати лет.
– Все эти влюбленности не имеют никакого отношения к любви.
– Может быть, но я не похож на других, я вспыльчив, горд, т. е. самолюбив, и потом…
– Но все это качества, которые вы называете…
– Хорошие?
– Да, конечно.
Потом, не знаю по какому поводу, он сказал мне, что сошел бы с ума, если бы умерла его мать.
– Да, на год, а потом…
– О, нет, я сошел бы с ума, я это знаю.
– На год… все забывается, когда видишь новые лица..
– Значит, вы отрицаете вечные чувства и добродетель.
– Совершенно.
– Странно, Муся,- сказал он,- как скоро сближаешься, когда нет натянутости. Третьего дня я говорил вам: «Марья Константиновна», вчера – «m-lle Муся», а сегодня…
– Просто Муся, я вам это приказала.
– Мне кажется, что мы всегда были вместе, так вы просты и привлекательны. Не правда ли?
Я заговаривала с крестьянами, которые попадались нам на дороге и в лесу, и, вообразите, я очень недурно говорю по-малороссийски.
Ворскла, протекающая в имении отца, летом так мелка, что ее переходят вброд, но весной это большая река. Мне вздумалось войти с лошадью в воду, я так и сделала, приподняв мою амазонку. Это приятное чувство и прелестное зрелище для других. Вода доходила до колен лошади.
Я согрелась от жары и езды и попробовала мой голос, который понемногу возвращается. Я спела «Lacryimosa» – из заупокойной мессы, как пела в Риме.
Отец ожидал нас под колоннадой – и осматривал нас с удовольствием.
– Что же, обманула я вас, что плохо езжу верхом? Спросите Пашу, как я езжу. Хороша я так?
– Это правда, да, гм!.. очень хорошо, право.
Он разглядывал меня с удовольствием. Я нисколько не жалею, что привезла тридцать платьев; отца можно победить, действуя на его тщеславие.
В эту минуту приехал М. с чемоданом и камердинером. Когда он поклонился мне, я ответила на обычные комплименты, ушла переменить платье, сказав: «Я сейчас вернусь».
Я вернулась в платье из восточного газа со шлейфом длиною в два метра, в шелковом корсаже, открытом спереди, как во времена Людовика XV, и связанном большим белым бантом; юбка, конечно, вся гладкая и шлейф четырехугольный.
М… говорил со мною о туалетах и восхищался моим платьем.
Его считают глупым, но он говорит обо всем – о музыке, об искусстве, о науке. Правда, говорю я, а он только отвечает: «Вы правы, это верно».
Я не говорила о моих занятиях, боясь его испугать. Но за обедом я была к этому вынуждена, я рассказала латинский стих, и у меня завязался с доктором разговор о классической литературе и современных подражаниях.
Все воскликнули, что я удивительное существо, что нет ничего в мире, о чем бы я не могла говорить, нет такого предмета разговора, в котором бы я не чувствовала себя свободно.
Папа делал усилия, достойные героя, чтобы не дать заметить своей гордости. Потом цыпленок с трюфелями вызвал разговор о кулинарном искусстве, и я выказала такие гастрономические познания, что М. еще больше раскрыл глаза и рот.
Потом, переходя к «подделкам», я начала объяснять всю полезность хорошей кухни, доказывая, что хорошая кухня создает хороших людей.
Я поднялась на первый этаж. Гостиные очень большие, особенно бальная зала; туда только вчера поставили фортепиано.
Я начала играть. Бедный К. делал отчаянные жесты, чтобы заставить Поля прекратить его болтовню.
– Боже мой,- восклицал этот добрый малый,- слушая вас, я забываю, что уже шесть лет ржавею и плесневею в провинции. Я оживаю.
Я нехорошо играла сегодня, я часто мазала, но некоторые вещи я играла недурно; все равно я знала, что бедный К. говорит искренне, и удовольствие, которое я ему доставляла, доставляло удовольствие и мне.
Капитаненко стоял налево от меня, Э. и Поль сзади, а Гриц смотрел на меня и слушал со
