многих отношениях. Во-первых – своей молодостью, бодростью, я воображала его важным, медлительным, чуть что ни дряхлым, а он выскочил из кареты, подал руку, расплатился с извозчиком, живо взбежал на подъезд и потом занялся своим образом мыслей. Полуобразование, сказал он, ведет только к отрицанию всяких авторитетов. Он проповедует. благодеяние невежества (утверждая в то же время, что этот вопрос очень трудно решить) и настаивает на том, что журналистика – настоящий яд, бросаемый в среду народа…
Представьте же себе, с каким любопытством я его рассматривала и слушала – вице- короля! Но я не собираюсь выкладывать вам здесь свои заключения, во-первых, потому что я его недостаточно видела для этого, а во-вторых, потому что я просто не расположена к этому сегодня вечером. Он рассказал нам много интересного – о покушении на нашего Государя в 1867 году, потом еще много говорил о нашей царской фамилии; спрашивал меня, знаем ли мы Великого Князя. Я, конечно, держала себя с главой бонапартистов как истая православная.
Я даже сама не могу надивиться на свои тонкие любезности и свой такт. Гавини и барон, казалось, вполне одобряли мое поведение, и сам Руэ был доволен, но… все это какой-то подмоченный фейерверк!
Разговор шел о голосовании, о законах, о брошюрах, о приверженцах и изменниках – и все это в моем присутствии. Слушала ли я? О, еще бы. Передо мной точно двери в рай открывались. Я выразила, однако, мнение, что женщины не должны ни во что вмешиваться, потому что кроме зла ничего не могут причинить, благодаря своему неуменью отделаться от пристрастия.
Я сожалею о том, что я женщина, а Руэ – о том, что он мужчина. У женщин, сказал он, нет таких тревог и неприятностей, как у нас,
– Позвольте мне вам заметить, что и у тех, и у других их одинаково. Только хлопоты мужчин доставляют им почесть, славу, популярность, а хлопоты женщин – ничего не приносят,
– Так вы думаете, сударыня, что наши неприятности всегда вознаграждаются таким образом?
– Я думаю, что это зависит от самих мужчин. Но не надо думать, что я так сразу и ввязалась в разговор; я сидела сначала минут десять несколько смущенная, потому что старая лиса, казалось, вовсе не была в восторге от этого представления. Хотите знать одну вещь?… Я в восторге. Теперь мне хотелось бы рассказать вам все милые вещи, которые я сказала… Ну, нет, не надо. Скажу только, что я сделала все от меня зависящее, чтобы не говорить банальностей и казаться преисполненной здравого смысла, так вы лучше представите себе сами все, что произошло.
Суббота, 15 июня. Подумайте! Робер-Флери ничего не хотел сказать мне – так плох мой рисунок. Тогда я показала ему то, что сделала на прошлой неделе, и удостоилась похвал. Бывают дни, когда все утомляет.
Среда, 15 июля. М. пришел проститься и, так как шел дождь, предложил проводить нас на выставку.
Предложение было принято, но еще до этого, оставшись наедине со мной, он стал умолять меня быть менее жестокой и т. д. и т. д.
– Вы знаете, что я безумно люблю вас, что я страдаю… Если б вы знали, как это ужасно видеть одни только насмешливые улыбки, слышать только насмешки, когда серьезно любишь.
– Вы забрали себе это в голову…
– О, нет, клянусь вам, я готов представить вам все доказательства… самую безусловную преданность, верность, терпенье собаки, что хотите! Скажите хоть одно слово. Скажите, что вы хоть немножко… верите мне… За что вы обращаетесь со мной, как с каким-то шутом, как с существом какой-то низшей расы…
– Я обращаюсь с вами так же, как со всеми.
– За что? Ведь вы же знаете, что я люблю вас не так, как все, что я вам так предан…
– Я привыкла к тому, что вызываю это чувство.
– Но не такое, как мое… Позвольте мне думать, что вы не питаете ко мне ужасных чувств…
– О, ужасных!- уверяю вас, что нет.
– Для меня всего ужаснее равнодушие.
– А! но что же тут…
– Обещайте мне не забывать меня в течении этих нескольких месяцев моего отсутствия.
– Это не в моей власти.
– Позвольте мне время от времени напоминать вам о своем существовании. Может быть, я буду забавлять вас, вызову у вас улыбку? Позвольте мне надеяться, что иногда, изредка, вы пришлете мне одно слово, одно единственное.
– Как вы сказали?
– О, ну, без подписи, просто только «я здорова»… И все тут!.. Я буду так счастлив!
– Я подписываю все, что я пишу…
– Вы даете мне позволенье?
– Я ведь как Фигаро, я принимаю всякие письма…
– Господи! Если бы вы знали, как это ужасно – никогда не добиться серьезного слова, подвергаться вечным насмешкам… Нет, скажите, будем говорить серьезно, чтобы потом вам нельзя было упрекнуть себя в том, что вы не сжалились надо мной даже в минуту, когда я расстаюсь с вами! Могу я надеяться, что моя безграничная преданность, моя привязанность, моя любовь… Ставьте мне какие хотите условия, какие угодно испытания, но могу я надеяться, что когда-нибудь вы будете мягче? Что вы не вечно будете насмехаться?
– Что касается испытаний,- говорю я довольно серьезно,- то только одно и есть.
– Какое? Я на все готов.
– Время.
– Ну, хорошо, пусть время. Вы увидите…
– Мне будет это очень приятно.
– Но скажите, вы доверяете мне хоть сколько-нибудь?
– Как? Я доверяю вам до такой степени, что поручаю вам письмо с уверенностью, что вы его не распечатаете.
– Какой ужас! Нет, но безусловное доверие…
– Какие сильные выражения!
– Да если чувство сильно? – сказал он тихо.
– Мне и самой хотелось бы верить – ведь это льстит самолюбию. И правда, мне и самой хочется иметь к вам некоторое доверие.
– Правда?
– Правда. Этого вам достаточно, не так ли? Мы отправляемся на выставку. Я все время чувствовала досаду: М. был вполне счастлив и так ухаживал за мной, как будто я приняла его любовь.
Сегодня вечером я чувствую истинное удовлетворение, любовь М. производит на меня совершенно то же впечатление, как любовь А. Итак, вы видите – я вовсе не любила Пьетро! Я даже не была влюблена. Потом я была совсем близка к тому, чтобы полюбить… Но вы знаете, каким ужасным разочарованием это кончилось.
Вы отлично понимаете, что я не чувствую ни малейшего желания выйти замуж за М.
– Истинная любовь всегда почтительна,- сказала я ему,- вам нечего стыдиться ее, только
