подействовало, что, я ничего не понимала; все поднялись, чтобы взглянуть на меня, я побледнела, на глазах были слезы, губы дрожали. Милейший Жулиан, думая, что я всегда смеюсь надо всем, вздумал пошутить. Дело в том, что какой-то человек четыре раза выстрелил в императора, но не ранил его.
Жулиан бил себя по ляжкам и кричал, что никак не ожидал, что это меня так взволнует. Но ведь и я тоже.
Пятница, 18 апреля. Отыскивала прическу времен империи или директории, что заставило меня прочесть заметку о m-me Рекамье и, понятно, я почувствовала себя униженной при мысли, что у меня мог бы быть салон и что его нет.
Глупцы скажут, что я воображаю себя такой же красивой, как Рекамье, и умной, как богиня.
Предоставим глупцам говорить, что им угодно, и согласимся только, что я заслуживаю лучшей участи; доказательством может служить то, что все видящие меня думают, что я царствую и что я замечательная женщина. При этом я испускаю глубочайший вздох и говорю себе:
«Быть может, настанет мой день»… Я привыкла к Богу, я пробовала не верить в Него и не могла… это было бы полное разрушение, хаос, у меня только и есть, что Бог, Бог, который обращает внимание на все и которому я говорю обо всем.
Понедельник, 21 апреля. В субботу с Дизен (шведка) я ездила к художникам в Батиньоль, близ кладбища Montmartre. И я открыла, что в Париже я ненавижу только бульвары и новые кварталы.
Старый Париж и те места, где я была в субботу, исполнены поэзии и тишины, и глубоко поразили меня.
Вторник, б мая. Я очень занята и очень довольна, я и мучилась потому только, что у меня было много свободного времени, я это теперь вижу.
В продолжении двенадцати дней, т. е. трех недель, я работаю от восьми до полудня и от двух до пяти, а возвращаясь в половине шестого, работаю до семи, а потом делаю какие- нибудь эскизы или читаю вечером, или же немного играю и в десять часов гожусь только на то, чтобы лечь в постель.
Вот существование, которое не позволяет думать, что жизнь коротка.
Музыка, вечер, Неаполь!.. Вот что волнует… Почитаем Плутарха.
Среда, 7 мая. Если бы эта лихорадочная работа могла продолжаться, я признала бы себя совершенно счастливой. Я обожаю и рисование, и живопись, и композицию, и эскизы, и карандаш, и сепию; у меня не являлось даже тени желания отдохнуть или полениться.
Я довольна! Один месяц таких дней представляет собою шесть месяцев при обыкновенных успехах. Это так занимательно и так чудесно, что я боюсь, как бы это не прекратилось. В такие минуты я верю в себя.
Понедельник. 12 мая. Я красива, счастлива и весела. Были в Салоне, потом болтали обо всем на свете, по поводу встречи с художником Беро, которого мы интриговали на балу и который прошел мимо нас, ничего не подозревая.
Картина Бреслау – большой прекрасный холст, посредине большое прекрасное кресло из золоченой кожи, в котором сидит ее подруга Мария в темно-зеленом платье, с чем-то голубовато-серым на шее; в одной руке портрет и цветок, в другой пакет писем, перевязанный узенькой красной шелковой ленточкой. Очень простая аранжировка, сюжет понятный. Рисунок прекрасный и большая гармония тонов, которые производят почти чарующее впечатление.
Быть может, я скажу что-нибудь невозможное, но, знаете, у нас нет великих художников. Существует Бастьен-Лепаж… а другие?.. Это знание, привычка, условность, школа, много условности, огромная условность.
Ничего правдивого, ничего такого, что бы дышало, пело, хватало за душу, бросало в дрожь или заставляло плакать.
Я не говорю о скульптуре, я недостаточно видела, чтобы говорить. От всех этих жанровых картин, от этой претенциозной посредственности, от этих обыкновенных или хороших портретов становится почти тошно.
Сегодня я только и нашла хорошего, что портрет Виктора Гюго, Бонна и потом, пожалуй, картину Бреслау…
Пятница, 16 мая. Салон – вещь дурная, потому что видя эту мазню, эту настоящую мазню, которая там находится, начинаешь считать себя чем-то, когда еще ничего не достигнуто.
Понедельник, 9 июня. По всей вероятности, это жаркая тяжелая погода делает меня никуда не годной. Все-таки я работала целый день, я твердо решила не манкировать более работой, но я утомлена.
Сегодня вечером мы едем на бал в министерство иностранных дел. Я буду не хороша собой, я сонная, мне очень хочется спать. Я не жажду успеха и чувствую, что буду дурна и глупа.
Я даже не думаю более о «победах». Я одеваюсь хорошо, но не вкладываю в это души и забываю думать о производимом мною впечатлении. Я ни на что и ни на кого не смотрю, и мне скучно. Только у меня и есть, что живопись. Я уже больше не умна и не остроумна, когда я хочу говорить, я становлюсь мрачна или говорю вздор и потом… Надо мне сделать завещание, потому что долго это не может тянуться.
Суббота, 14 июня. Эту неделю я рисовала, а нашли, что это недостаточно хорошо для меня. Довольно выездов!
Воскресенье, 15 июня. Вы увидите, что я еще не умерла… У меня бьется сердце и меня лихорадит при мысли, что мне остается только несколько месяцев.
Жулиан уже заметил, что я начала серьезно работать, и увидит, что я никогда не буду манкировать моими еженедельными композициями. У меня есть альбом, в котором я их набрасываю, нумерую и озаглавливаю, причем отмечаю день.
Суббота, 21 июня. Вот уже около тридцати шести часов я почти не перестаю плакать, вчера я легла совсем измученная.
За обедом у нас было двое русских, а также Божидар; но я была никуда не годна. Мой скептический и насмешливый ум куда-то исчез. Случалось мне терять родных, бывали другие горести, но мне кажется, что я никогда не оплакивала никого так, как я оплакиваю того, кто только что умер. И это тем поразительнее, что, в сущности, это не должно было совсем меня огорчить, скорее даже должно было бы меня радовать.
Вчера в полдень, когда я уезжала из мастерской, Жулиан позвал горничную, она приложила ухо к трубе и тот час же сказала нам несколько взволнованным голосом:
– Барышни, господин Жулиан велит сказать вам, что умер наследный принц.
Уверяю вас, что я вскрикнула совершенно искренно. Я села на ящик для углей. Все говорили в один голос.
– Немного потише, mesdames, это официальное известие, получена телеграмма. Он убить зулусами. Это мне сказал господин Жулиан.
Это уже всюду известно, когда мне принесли «Estafetto» с крупно напечатанными следующими словами: «Смерть наследного принца», я не могу рассказать вам, как у меня сжалось сердце.
Притом, какой бы партии ни принадлежать, быть ли французом или иностранцем, невозможно не поддаться общему чувству оцепенения.
Его страшная безвременная смерть действительно ужасна.
Но я вам скажу то, что не говорит ни один журнал,- англичане подлецы и убийцы. Это неестественно! Есть или один или несколько виновных, бесчестных, подкупленных. Разве подвергают опасности принца, надежду партии? Сына.. Нет, я не верю, что есть хоть одно
