подчинился голосу подземных недр, призывающему вернуться в «саlidum innatum». Рудокоп, по его словам, — это герой глубин, готовый «принять небесные дары и в блаженном восторге покинуть мир с его невзгодами». Рудокоп воспевает Землю: «С Нею ощущает он тесное, глубокое единение; к Ней пламенеет он страстью, словно к невесте». Земля — материнское чрево, теплое, как родное лоно в подсознании ребенка. Одно и то же тепло живит и камень, и сердца (с. 127). «Казалось, в жилах рудокопа пылает огонь земных недр, зовущий его спускаться все глубже и глубже».
Там, в сердцевине, — проросшее семя; там огонь порождающий. Что прорастает, то горит. Что горит, то дает росток. «Мне нужны… цветы, растущие в Огне… — Цинк! — позвал Король. — Дай нам цветов… Садовник выступил вперед, взял наполненный пламенем горшок и бросил в него сверкающее семя. Немного погодя взошли цветы…»
Возможно, человек позитивного ума возьмется развернуть перед нами пиротехническую интерпретацию. Он продемонстрирует, как сверкающее пламя цинка выбрасывает в воздух ослепительно белые хлопья окисла, напишет формулу окисления. Но, выявив химическую причину чудесного явления, эта объективная интерпретация не поможет нам проникнуть в сердцевину образа, в ядро комплекса Новалиса. Даже с точки зрения классификации образных ценностей эта интерпретация будет обманчива, ибо, следуя ей, мы не поймем, что у такого поэта, как Новалис, преобладает потребность ощущать, а не видеть, что здесь на первое место, прежде гетевского света, должно быть поставлено ласковое темное тепло, пронизывающее все фибры бытия.
Конечно, творчество Новалиса не лишено более светлых тонов. Любовь нередко уступает место ностальгии в том же смысле, что и у фон Шуберта; однако огненный след неизгладим. Быть может, вы возразите еще, что Новалис — поэт «голубого цветка», незабудки, брошенной в пропасть, прямо в смертный мрак, как залог нетленности воспоминания. Но давайте углубимся в недра бессознательного, вспомним вместе с поэтом грезы первобытного человека — и вам предстанет истина во всей ее несомненности: тот голубой цветок — на самом деле красный!
Глава IV. Сексуальный смысл огня
1
Если завоевание огня изначально является сексуальной «победой», нет ничего удивительного в том, что связанные с ним сексуальные ассоциации оставались такими устойчивыми и прочными. Здесь приходится говорить о ценностном отношении, подрывающем изнутри объективное изучение огня. Поэтому, прежде чем обратиться к химии огня, в данной главе мы собираемся показать, насколько необходим психоанализ объективного познания. Сексуальные значения, которые мы намерены выявить, могут быть как скрытыми, так и ясно выраженными. Естественно, хуже всего поддаются психоанализу приглушенные и затемненные значения, причем им свойственна и наибольшая активность. Значения же зримые или внятные непосредственно редуцируются смехом. С тем чтобы отчетливее показать сопротивление самого потаенного пласта бессознательного, начнем с таких примеров, где это сопротивление настолько слабо, что читатель, смеясь, самостоятельно произведет редукцию, избавив нас от необходимости лишний раз подчеркивать явное заблуждение.
По мнению Робине, элементарный огонь обладает способностью к воспроизводству. Это стершееся, обесцененное выражение, обычно не привлекающее внимания, вновь приобретает здесь свой первоначальный, активный смысл. Автор полагает, что огонь как элемент вырастает из особого зародыша и, как всякая порождающая сила, по достижении им определенного возраста может быть поражен бесплодием. Исходя из этого, Робине — хотя, по-видимому, ему неизвестны рассказы о праздниках нового, обновленного огня — силой воображения приписывает огню необходимость продолжения рода. Если предоставить огню жить естественной жизнью, то даже при условии его питания он стареет и умирает, подобно животным и растениям.
Разумеется, разные виды огня должны нести неизгладимую печать индивидуальности: «Обычный огонь, огонь электрический, фосфорический, огонь вулканов и грома имеют неотъемлемо им присущие важные отличия, которые естественнее отнести к некой внутренней первопричине, нежели к случайным обстоятельствам, якобы модифицирующим одно и то же огненное вещество». Здесь уже видна работа интуиции, улавливающей в субстанции ее внутреннюю сущность, жизненные проявления, а затем и порождающую способность.
Робине продолжает: «Любой раскат грома может быть результатом воспроизводства огненных Существ, которые стремительно растут благодаря изобилию питающих их паров, собираются ветрами и разносятся повсюду в средних слоях воздуха. Новые жерла вулканов, во множестве появившиеся в Америке, новые извержения старых вулканов также могут свидетельствовать о плодах и плодородии огней подземных недр». Конечно, плодородие здесь — не метафора. Его следует понимать в самом прямом сексуальном смысле.
Эти огненные существа, порождаемые Громом, блеском молнии, наблюдению не поддаются. Однако, по утверждению Робине, он располагает данными точных наблюдений. «Чиркнув кремнем по листу бумаги и исследуя под сильным микроскопом помеченные черными пятнышками точки, куда попали искры, Гук увидел круглые блестящие частички, хотя простым зрением ничего нельзя было рассмотреть. Это были крошечные светлячки».
Не похожа ли искрометно-порывистая жизнь огня на жизнь муравейника? (с. 235). «Мы замечаем, что даже при малозначительном происшествии муравьи, суетливо копошась, покидают свои подземные укрытия: точно так же, стоит слегка встряхнуть фосфор, как микроскопические огненные животные собираются вместе и проявляют себя вовне в виде свечения».
Наконец, только жизнь способна дать глубоко интимное обоснование яркой индивидуальности цвета. В поисках объяснения семи цветов спектра Робине ничтоже сумняшеся выдвигает предположение о «семи возрастах, или периодах жизни, микроскопических огненных животных… Проходя сквозь призму, они должны преломляться, каждое сообразно своей силе, своему возрасту, и каждое, таким образом, будет нести свой цвет». Разве не верно, что умирающий огонь приобретает багряный оттенок? Кто пробовал раздуть нерадивый огонь, тот знает очевидное различие между тускло тлеющим непокорным пламенем и молодым огнем, который, согласно прекрасному определению алхимика, тяготеет к «яркому румянцу полевого мака». Тот, кто раздувает умирающий огонь, приходит в отчаяние: не умея передать свою силу огню, он чувствует, что его собственный пыл угасает. Если он реалист, как Робине, то он переносит в реальность свое отчаяние и изнеможение, превращая в некий фантом собственную усталость. Так на вещи ложится отпечаток переменчивой человеческой натуры. То, что в нас клонится к упадку или возрастает, становится знаком затухающей или пробуждающейся жизни в окружающей реальности. Такое поэтическое соответствие создает почву для самых стойких заблуждений объективного познания.
Между тем, как нам нередко приходилось замечать, стоит придать некоторую
