повторять: 'Да, Москва слезам не верит'.
И Дружинин тоже ходил везде и убеждал, что меня не надо исключать, но поскольку Федор Серафимович сам был студентом, когда Свешников уже был ректором, то тот спокойно мог сказать ему:
– Федя, закрой дверь с той стороны.
Это очень важно – что многие за нас просили. Профессор Григорян ходил, Милица Давыдовна Штерн. Я так думаю, что в ректорате понимали несправедливость исключения, но им надо было сделать процесс восстановления показательным! Наконец Свешников вызвал родителей и нас и сказал:
– Все, с сегодняшнего дня вы вновь студенты Московской консерватории.
Назавтра он улетал со своим хором в Японию, и ему, похоже, вопрос этот хотелось решить до вылета.
С Дружининым связаны и другие хорошие воспоминания. Вот, например, я спрашивал его – жениться мне или нет. А он ответил:
– Знаешь, дорогой, Наташенька замечательная, она мне очень нравится, женись по чувству, а будешь работать честно, тебе от Бога и приложится.
Вот фраза! По-моему – прекрасная. Позже Дружинин был у меня на свадьбе тамадой и одновременно единственным взрослым человеком, которого я пригласил.
Собственно, это была первая свадьба – молодежная, студенческая. А потом их оказалось несколько. Когда поехали к моим, во Львов, поезд остановился в Киеве. Киевские друзья моих родителей просто вынули нас из вагона и устроили свадьбу в Киеве.
Когда мы добрались до Львова – и там была свадьба. А потом – раз была у нас, то как же не праздновать у жены? Поехали в Сумы, к Наташе. Так у нас и получилось четыре свадьбы.
'А, это ты , старичок! Ну садись, послушай!'
Итак, я приехал из Львова, где был местной звездой-гитаристом, руководил ансамблем, который не успел хорошо 'раскрутиться' из-за моего отъезда, хотя имел все данные для этого. А здесь, в Москве, в консерватории, хоть я и поступил легко, нужно было снова, уже по- настоящему добиваться признания. Каждый из студентов делал это по-своему. Кто-то ударился в общественную работу, а я вгрызался в музыку. И еще я придумал такой способ борьбы со своим комплексом провинциала: просто и прямо, как равный с равными, подходил и заводил разговор с великими московскими музыкантами. Так я 'познакомился' с Ойстрахом, Коганом и Ростроповичем. Совершенно разные три характера и, соответственно, разная реакция.
Давид Федорович улыбнулся, но я в этой улыбке увидел искреннее непонимание ситуации. Пытаясь вспомнить, кто я, на всякий случай доброжелательно улыбнулся, протянул пухлую руку, в которой моя тут же утонула, и сказал:
– Здравствуйте! Простите, а вы кто?
А у меня сердце прямо так в горле и стучит от волнения!
– Давид Федорович, я студент первого курса, просто хотел сказать вам – здравствуйте. Вы меня, конечно, не знаете.
– Очень мило. На каком инструменте играете?
– На альте.
– У кого учитесь?
– У Вадима Васильевича Борисовского.
– Ну, это замечательный альтист. Прекрасно. Я вам желаю успеха. Если хотите, добро пожаловать, можете приходить ко мне в класс на урок.
Вот так мило мы пообщались с Давидом Федоровичем.
Следующим был Леонид Борисович Коган. Он ходил быстро, лицо напряженное, как будто чем-то недоволен. Роста маленького, а руки длинные. Складывалось впечатление, что футляр от скрипки вот-вот коснется пола.
Я ему:
– Здравствуйте, Леонид Борисович!
Он не остановился ни на секундочку, быстро развернулся, понял, что это какой-то незнакомый мальчик, и так же стремительно пошел дальше.
А потом попался мне Ростропович. Все каким-то образом уже знали, что Ростропович прилетел, что он уже в Москве после гастролей. Ростропович буквально врывался в консерваторию. Его еще и в коридоре не видно, а энергия уже чувствуется, извещая всех и вся, что 'Слава' только что прошел или сейчас будет здесь. И вот как-то передо мной в конце коридора возник столб воздуха. Ростропович появился с виолончелью в футляре на колесиках, за ним толпа студентов. Конечно, не только виолончелистов – все спешили за ним в класс, чтобы поприсутствовать на его уроке.
Я сказал:
– Здравствуйте, Мстислав Леопольдович!
Он повернулся:
– А, друг дорогой!
И тут же обнял меня и потащил в класс. Мест там не было, но он поднял одного своего студента и сказал:
– Старичок, принеси-ка быстренько стул!
Тот ушел куда-то, принес стул. Ростропович поблагодарил его и усадил меня на этот стул рядом с собой. Я был совершенно в восторге от того, как он занимался, от его энергии, образов, юмора и стремительности. Хватал виолончель, показывал, как и что должно прозвучать. Потом садился к роялю, начинал аккомпанировать, очень инициативно, подталкивая своего студента, помогая ему найти верный темп или нюанс. Невероятная личность!
В те годы, когда я учился, он, бесспорно, был сердцем музыкальной жизни Москвы. А может быть, и всей страны. Он настолько естественно музицировал! У него такая гармония! Удивительная пластика в правой руке, потрясающая передача вибрации и соединения нот. Но главное, все это проходит через душу. Ему всегда есть что сказать, и это необязательно текст, необязательно программа, но обязательно состояние и полная погруженность в то, чем он в данный момент занимается. И конечно, мгновенный контакт со слушателями. Это уникальное дарование. Уникальное!
Меня так и тянет тут же продолжить рассказ про 'Рострапа' – уж больно много всего было связано с ним в моей жизни, но я наступаю себе на горло и слышу его голос: 'Давай, старичок, давай… чуть позже… иначе упустишь нить собственной жизни'.
Первые фирменные брюки за первый симфонический концерт
Впервые я выступил в Большом зале консерватории с симфоническим оркестром под
