— Во дворе церкви, у стены, милорд. Там камень.
Галеран знаком отослал слугу, а сам долго еще стоял на крепостной стене. Его мысль бесцельно блуждала среди разрозненных обломков прошлой жизни. Потом он спустился в церковный двор, нашел могилу сына и сотворил молитву у камня, отметившего краткое земное существование его первенца.
Кто-то посадил у могилы розовый куст, низенький и чахлый. Но этот куст все же будет жить, а Галлот — нет.
Целый час Галеран провел у камня. Вечерело, и ему хотелось уловить в сгущавшихся сумерках незримое присутствие того, кто меньше года тому назад был его плотью и кровью, но тщетно. Тогда он заставил себя подняться. Всю вчерашнюю ночь он молился и думал, а заснув на свежем ночном ветерке, совсем продрог. Было бы неумно повторить этот опыт нынче, когда ему так нужны силы и ясность мысли.
У дверей спальни Галеран замедлил шаг. Несмотря на все доводы разума, ему не хотелось проводить ночь в комнате, которую он столько счастливых лет делил с Джеанной. Он вовсе не был уверен, что сможет заснуть, окруженный воспоминаниями о былых радостях, но понимал, что, выбери он другую опочивальню, это породит новые толки и пересуды. Джеанна и ее ближайшие подруги отправятся спать в смежную комнатку вместе с ребенком. Можно будет вызвать ее к себе…
Нет, не стоит. Кроме того, изнеможение наконец перебороло чувственный голод.
Галеран разделся и улегся в постель.
И тут же ему захотелось вскочить, столь знакомо оказалось прикосновение к телу прохладных простыней. Пахло травами и чистым бельем, и эти запахи влекли за собою воспоминания. Его супружеское ложе осталось таким же, как три года назад.
Галеран со стоном перевернулся на живот, закрыл лицо руками. Когда-то он заставил себя верить, что отправляется в далекий поход по божьей воле, что по Его велению надолго оставляет Англию, дом и жену. Но если все его несчастья свершились по божьей воле, то определенно на небесах шутки были жестокими.
Он проснулся отдохнувшим, но с тяжелой от слишком долгого сна головой. Яркий свет слепил глаза даже сквозь сомкнутые веки, за окошком слышался скрип колес, разговоры — звуки наступившего дня. Давно пора вставать, но Галеран не спешил открыть глаза, не спешил потянуться, прогоняя сон. День нес с собою лишь новые тревоги и заботы.
Но снова засыпать тоже не хотелось, ибо сны — хотя он едва мог вспомнить, что ему снилось, — тоже были безрадостны. То ему виделся Иерусалим, реки крови, то Джеанна, то плач ребенка. Младенец рыдал так далеко, что невозможно было подоспеть вовремя и спасти его от германских рыцарей.
Самая мысль об этих снах разрывала голову, и Галеран открыл глаза…
…И увидел, что на его постели, скрестив ноги, сидит Джеанна и пристально смотрит на него.
На ней была только тонкая шелковая рубашка; распущенные волосы ниспадали на плечи, и летний ветерок играл тонкими светлыми прядками.
Сердце у Галерана забилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, мускулы окаменели от напряжения.
— Ты околдовала стражу?
— Я их убедила, что здесь мне будет так же безопасно, как и в соседнем покое. Стража стоит за твоей дверью.
— Могли бы они подумать и о моей безопасности.
На щеках Джеанны некрасивыми пятнами выступил румянец. Он редко видел ее такой робкой и смущенной.
— Но ты позволил побрить тебя: они должны знать, что ты меня не боишься.
— Тогда я не спал.
— Галеран, я никогда не желала тебе зла.
— А, так ты это нечаянно?
Она вздрогнула, будто ее ударили, и потупилась. Гадко и стыдно было Галерану видеть жену столь приниженной и тихой. Уж лучше бы она огрызнулась или даже ударила его.
— Чего ты хочешь? — вздохнул он.
Джеанна не подняла глаз, только пальцы ее нервно мяли тонкий кремовый шелк рубахи.
— Рауль де Журэ… Он рассказал мне про твой обет.
Галеран молча ругнул заботливого друга.
Не получив ответа, Джеанна взглянула на мужа, гордо подняла подбородок и стала почти похожа на себя прежнюю.
— Верно, ты бы предпочел, чтобы я прислала к тебе служанку?
Гордость велела Галерану выгнать жену.
Благоразумие вторило гордости.
Но его закружили чувства, исключающие и благоразумие, и гордость. Он молча откинул простыню.
Джеанна затаила дыхание, и в ее глазах мелькнул непонятный огонек. Холодный рассудок говорил Галерану, что умная женщина в подобных обстоятельствах не стала бы терять времени даром и воспользовалась бы возможностью заново привязать к себе мужа, а если на то будет божья воля, забеременеть.
Джеанна была очень умна.
Галерану казалось, что холодный рассудок — лишь одна из трех враждующих ипостасей его души. Второй была его любовь к Джеанне из Хейвуда; любовь слишком глубокая, чтобы доводы благоразумия могли как-то повлиять на нее. Третьей ипостасью был зверь, снедаемый еле сдерживаемой страстью к этой женщине.
Джеанна скользнула под простыню, в последний миг скинув рубашку. Она хотела укрыться, но Галеран удержал простыню.
И она покорно предстала его взору нагой.
Он легко провел ладонью по ее животу — чуть более округлому, чем ему помнилось.
— Это после беременности.
— Ничего. — Но ему было неприятно само напоминание.
Его рука медленно двигалась по телу Джеанны от живота вверх, к немного пополневшим грудям с набухшими, темными сосками. Он тихонько нажал на сосок, и появилась капля молока — молока для ребенка, чью головенку он должен был бы размозжить о ближайшую стену.
Нечто мелкое, злое, недалекое в его душе требовало чтобы так он и поступил.
Убить выродка, отделаться от него.
Отделаться от единственного живого ребенка Джеанны?..
Галеран прогнал гадкие мысли и сосредоточился на том, что происходило. Кожа Джеанны была столь же бела и так же отливала жемчугом, как и капля молока, и эта белизна резко оттеняла смуглость его собственной кожи, насквозь пропеченной жарким солнцем Палестины. Единственным темным пятном на теле Джеанны был синяк на щеке — след от вчерашнего удара. Галеран дотронулся до синяка кончиками пальцев, и Джеанна взглянула на него — взглянула без упрека, да и не было у нее права упрекать мужа.
Но ему почему-то хотелось, чтобы у нее было это право.
Он все гладил ее груди. Они стали мягкими, так как Джеанна недавно покормила ребенка.
Жадное желание чуть утихло в предчувствии скорого удовлетворения. Мышцы гудели от напряжения, чресла наливались болезненной твердостью, но Галеран знал, что может еще
