Я продолжал идти, уже медленнее, как человек, вышедший на прогулку. Я брел по переулкам зигзагами, импровизированным маршрутом; школьники, попадавшиеся на пути, не обращали на меня никакого внимания. Каждый следующий шаг, каждый следующий поворот все дальше уводили меня от мистера Хатчинсона. С ним сейчас, должно быть, его жена, стоит возле него на коленях на испачканном ковре гостиной и, пока не приехали «скорая помощь» и полиция, ухаживает за его ранами. Утешает его. Дойдя до какой-то улицы с оживленным движением, я перешел на другую сторону и пошел по ней, надеясь поскорее добраться до центра. Потом, заслышав вдалеке завывание сирен, опять свернул в тихие переулки, где большие дома сменились рядами узких краснокирпичных домиков, какими-то пабами, продуктовыми магазинчиками, и затерялся среди них. Стал одним из тех, кого «разыскивает полиция».
6. Изобразительное искусство
Мистер Эндрюс сказал: бумагу возьмите в шкафу – сколько вам нужно. А когда возня улеглась и мы снова расселись за парты, он сказал: закройте глаза и представьте себе свой дом, то место, где вы живете, и, как только будете готовы, откройте глаза и изобразите на бумаге то, что увидели в своем воображении.
Рисовать можете чем хотите – чернилами, углем, краской…
Вот и все задание. Сорок пять минут мы трудились, а потом мистер Эндрюс обошел класс и собрал рисунки. Он развесил их на огромной, почти во всю стену, пробковой доске. Наши дома и квартиры, красные и коричневые, белые и серые. Некоторые рисунки были не окончены, на некоторых в саду или на крыльце стояли группы людей – как на фотографии, когда семья позирует перед домом. Мой рисунок сепией был самым темным. Только на нем жилище изображалось изнутри: комната, в окно льется свет, за окном, сквозь тюлевые занавески, виднеется нечто смутное, непонятное. Мебель; крупно – непропорционально крупно по отношению к размерам самой комнаты. Линии стен, пола и потолка сходятся под неправильными углами, рождая ощущение шаткости, неустойчивости. Из-за кресел, из темных углов, оттуда, где коричневая штриховка становится почти черной, смотрят маленькие, бледные, лишенные черт личики. Единственное яркое пятно на всем рисунке – красная рубашка на человеке, стоящем у окна. Он смотрит на улицу, а его удлиненная тень по диагонали пересекает тускло-желтый пол.
Мистер Эндрюс не делал никаких замечаний и не задавал вопросов, он просто стоял, сложив руки на груди, и разглядывал наши работы. Подражая ему, мы тоже стали их разглядывать. Потом помыли банки и кисточки, разложили по коробочкам карандаши, мелки, уголь, и он нас отпустил.
Спасибо, что побывали у меня на уроке.
Он всегда так говорил – словно своим приходом мы делали ему большое одолжение. Словно у нас был выбор. Когда мы выходили из класса, он назвал меня по фамилии. Я был почти уже за дверью, поэтому, повернувшись, оказался лицом к лицу с потоком одноклассников и получил по колену чьим-то тяжелым портфелем. Кто-то произнес мое прозвище: Разноглаз; кто-то прошипел: псих ненормальный. Я продрался обратно в класс. Когда все наконец вышли, мистер Эндрюс попросил меня закрыть дверь. Он сказал: пожалуйста. И направился к выставке рисунков. Я последовал за ним.
Твой?
Я кивнул.
Без подписи.
Да.
Я пожал плечами.
Он повернулся к доске спиной, сел на парту, выдвинул из-под нее стул и поставил на него ноги. Ботинок на нем не было. Он носил их только в коридорах, в столовой или когда ехал из школы домой на велосипеде. Но в классе он всегда ходил босиком, закатывая джинсы до середины икр. Весной и летом он носил футболки, а зимой и осенью – толстовки. В то утро на нем была черная футболка с надписью: «живо – ПИСЬ». Не брился он уже дней несколько.
С чего такая мрачность?
Я не про рисунок, я про тебя.
Про меня?
Если бы я сделал такую хорошую работу, то расхаживал бы с во-о-от такой улыбкой. Мистер Эндрюс широко развел руки в стороны. Он улыбнулся, и треугольники морщинок в уголках серых глаз стали глубже. В разговоре мистер Эндрюс всегда смотрел собеседнику прямо в глаза. При этом постоянно казалось, что он вот-вот тебе подмигнет.
А маслом ты пишешь, Грег? Или акриловыми красками?
Нет.
Поперхнувшись смешком, я отвел глаза.
Мистер Эндрюс достал что-то из заднего кармана джинсов и положил себе в рот. То была узкая полоска бумаги. Он вечно жевал бумагу на уроках, изредка проталкивая между зубов мокрые комочки и налепляя их на деревянную раму доски, где они и затвердевали. Деревяшка пестрела крохотными серо-белыми шишечками, похожими на капельки замазки, которые бывают на оконных рамах. Иногда мистер Эндрюс выкладывал из комочков какую-нибудь фигуру: круг, звездочку, ромб. Это у него называлось слюнптура. Жевал он бумагу для самокруток; он бросил курить и вместо этого пристрастился к жеванию.
Легкие у меня теперь в порядке. Дерьмо, правда, выходит формата A4…
Однажды он пошутил так в классе, и все заржали, из-за слова «дерьмо». Кто-то из мальчишек рассказал об этом своему отцу, тот написал директору, и мистер Эндрюс получил устный выговор.
Грег, а дома ты рисуешь?
Только картинки.
Какие картинки?
Обычные картинки. Знаете, вроде комиксов.
А у тебя есть где работать? Чтобы никто не мешал?
У меня своя комната.
А мама?
Ей нельзя входить.
Мистер Эндрюс кивнул. Если захочешь порисовать здесь – взять бумагу, краски, кисточки, все, что угодно, – просто скажи мне, ладно? Я имею в виду, по вечерам. Или в выходные. Вот тут есть ящик, можешь запирать в нем свои работы.
Ей нельзя входить.
Он, глядя мне в глаза, снова кивнул. Хорошо, но мое предложение остается в силе.
Я смотрел в пол, на разделяющее нас пространство. Я думал, что он меня сейчас отпустит, а он показал на парту напротив и предложил сесть.
Я в неуверенности застыл. Мне нужно было идти на естествознание.
Мистер Бойл?
Да.
Мистер Эндрюс жевал, чуть приоткрывая рот, с негромким, похожим на звуки поцелуя, почавкиванием. Я смотрел, как он достает изо рта и прилепляет под парту белую кашицу. Потом он выставил перед собой кисти рук, растопырив толстые, короткие пальцы. Желто-коричневые пятна на указательном и среднем пальцах красноречиво свидетельствовали о его бывшей дурной привычке. Руки у меня, любил говаривать мистер Эндрюс, не мастера, а мастерового.
Ладно, Грег.
Я медленно двинулся к двери. Мистер Эндрюс не возражал, не сказал: подумаешь, чуть-чуть опоздаешь
