бессилен пред есенинской трагедией. — Он вопросительно поглядел на Райх, словно проверяя, как она отнесется к такому объяснению, но лицо Райх было холодно, непроницаемо.
— Какой ты у меня умный муж, Севочка! Символично звучит в твоих устах: «пред есенинской трагедией». «Есенинская трагедия» — трагедия крестьянина в цилиндре? — Лицо Райх стало совсем чужим. — Ты глубоко прав, мастер! «Пугачев» — трагедия не для сегодняшнего дня. — Она захлопнула есенинского «Пугачева», открыла стеклянные дверки книжного шкафа и спрятала его среди томов собрания сочинений Пушкина. Потом молча вышла в детскую, плотно прикрыв за собой дверь.
Оставшись один, Мейерхольд долго ходил по кабинету и курил одну папиросу, прикуривая от другой.
«Сколько уже прошло, как они расстались… а она по-прежнему любит Сергея! Иначе бы не встречались тайком. Что делать? Если они снова сойдутся, она погибнет. Имею ли я право допустить это? У нее дети. И я законный муж, в конце концов. Надо что-то предпринять».
Глава 14
ПОЕЗДКА
На полке купе салон-вагона лежит Есенин и, закрыв глаза, поет с надрывом во весь голос:
Поет Есенин, а в мыслях с ней — такой красивой и высокой, с волосами цветом в осень и омутом усталых светло-карих глаз. С той, что осталась в Москве, — с Гутей Миклашевской, спокойной и тихой и прекрасной в своей красоте.
— Ты чего лежишь и стонешь? Нарушил его мечты Мариенгоф, без стука отворив дверь. — Пошли, там у Ваньки гости! Водки — залиться! Сергей, слышишь?
— Чего? — очнулся Есенин и поднял голову.
— Водки, говорю, много, пошли! Вставай!
— Не мешай, я работаю, а когда я работаю, я не пью!
И снова откинулся на подушку, запел:
«Милую-милую-милую», — пробормотал он, схватил чистый лист бумаги и карандаш и быстро, будто ему кто-то диктовал, начал писать:
Он продолжал выводить строчку за строчкой, когда в соседнем купе весело заорали: «Ой, глядите! Надо же! Ой, маленький! Во дает!»
— Сергей, глянь в окно! Вынь, ухохочешься! — крикнул, заглянув к нему, Мариенгоф, и снова скрылся.
Есенин посмотрел в окно. По степи наперегонки с поездом лупил обалдевший от страха перед паровозом рыжий тоненький жеребенок. Есенин выскочил из купе, прихватив с собой кусок хлеба. Отворив тамбурную дверь, он опустился на ступеньки. Надрываясь от крика, крутя своей кудрявой головой, Есенин подбадривал и подгонял отчаянного скакуна: «Давай, родной! Давай! Гони! Не сдавайся, милый!» Сунув пальцы в рот, засвистел!
— Вот! Вот! На! — Есенин протягивал ему хлеб. — Ну! Ну! Еще! Еще!
Жеребенок сделал последний отчаянный рывок и уже было поравнялся с Есениным, но потом резко остановился и, глядя на удаляющийся поезд, жалобно заржал. Кинув жеребенку хлеб, Сергей сел на ступеньки и, обхватив поручень, заплакал: «Милый… милый… смешной дуралей… Эх-ма! Рыжий ты рыжий!».
Потом поднялся, вытирая слезы, и, минуя свою дверь, постучав, вошел в купе, где веселилась большая компания.
— Дайте водки, — попросил Есенин, ни на кого не глядя.
— А говоришь, когда работаешь, не пьешь, — съязвил сильно выпивший Мариенгоф, обнимая размалеванную девицу.
— А я уже не работаю! Я уже заработал — вот написал…
Есенин положил листок со стихотворением на столик и залпом выпил водку.
— Новое стихотворение Есенина! Это чудесно! — воскликнула одна из девиц, сидевших в купе.
— Можно, я первая прочту?! — схватила листок другая девица. Она сощурила глазки и неожиданно хорошо, с чувством прочла:
По мере того как она читала, глаза ее округлялись от восхищения и гордости, что она первая прикоснулась к творчеству сидящего рядом знаменитого поэта. Когда прозвучали последние строчки:
человек в военной форме командира полка, с наганом в тяжелой кобуре сказал, как приказал:
— Гениально! В Ростове с этого стиха и начнем нашу лекцию.
— Ты же обещал! Я первый! — обиделся Мариенгоф, но командир только зыркнул на него. — Ну, тебе
