будут сейчас стаскивать двигатель с кузова. Потом снова втаскивать на другую машину. А где-то люди ждут и чертыхаются…
Я даже переживал за Нассонова. Получить оплеуху от молокососа…
Катаев побежал искать другую машину. Мы с Ларисой молча пошли назад по дороге.
— Неужели у вас все так строго? — спросила она.
— Надо было кричать не на меня, а на этого болвана Федю.
— Некрасиво вышло…
И окончательно померкло то чудо, возникшее там, среди золотых подсолнухов…
…А ночью, когда я уже засыпал, убаюканный шепотом листвы у моих окон, тихо скрипнула калитка, и в светлом квадрате окна появилась голова.
— Товарищ лейтенант!
Незнакомый, почти мальчишеский голос.
— Кто это?
— Я, Женя…
— Какой?
— Нассонов…
Я встал с постели, подошел к окну. От парнишки попахивало вином.
— Ну и что же тебе надо, Женя Нассонов?
На его рубашке шевелился узор — тень от листьев.
— У меня там друзья, из города. В техникуме вместе учимся. Ну, немного не хватило… А Клава говорит: если вы разрешите, она отпустит. Нам всего бутылочку… вина…
— А что отец скажет?
— Он в районе.
Парень, выходит, отца боится.
— Женя, сколько тебе лет?
— Шестнадцать. А что?
— Рано тебе, наверное, пить, а?
— Да ведь друзья…
— Отцу твоему я ничего не скажу, но только больше по ночам не тревожь людей, договорились?
Его фигура, плоская в свете месяца, тихо исчезла за забором.
И что это Клаве Лоховой вздумалось парня посылать ко мне?
Я вспомнил, что хотел зайти поговорить с ее мужем.
Надо это сделать в ближайшее время.
5
На следующий день я решил поближе ознакомиться с работой нашей конефермы, потому что после стычки с Нассоновым не хотелось торчать на центральной усадьбе и встречаться с ним.
Когда-то в этих краях основное богатство многих колхозов составляли лошади. Теперь лишь в двух- трех хозяйствах остались конефермы, которые обеспечивали колхозы живым тяглом.
Нассонов, приехавший в станицу в числе тридцатитысячников, почему-то решил возродить в колхозе конеферму. Купил несколько породистых кобыл и производителей, занялся скрещиванием. Сам он до того, как стал председателем, руководил заводиком безалкогольных напитков. И поэтому, по мнению Ксении Филипповны, «намешал в лошадях так, как только мог». Геннадий Петрович, видимо, лелеял тайную мечту вывести свою, нассоновскую, верховую породу, которая соперничала бы с буденовской, терской, ахалтекинской… Производя эксперименты, он никого не слушался, и часто у него возникали стычки с главным зоотехником. Зоотехник, видя, что председателя ничем не остановишь, только хватался за голову и вздыхал.
Все это рассказала Ксения Филипповна. Она была клад для меня. Колхоз знала как свои пять пальцев. Здесь родилась, здесь прожила всю жизнь. В войну и еще пять лет после председательствовала. А потом пошли председателями мужчины.
Ракитина считала конеферму нестоящей затеей, потому что «тягаться с прославленными конезаводами мы не могли, кишка тонка», говорила она. Единственным трофеем, добытым за время существования нассоновского предприятия, была грамота областного комитета ДОСААФ за шестое место в скачках.
Я въехал на конеферму и от досады чуть не лопнул. Возле конюшен стоял председательский «газик».
Но поворачивать было поздно. Меня заметили.
Геннадий Петрович стоял, облокотившись на капот машины. Здесь же был Арефа Денисов. Вот уж кого я не ожидал увидеть!
Я подошел к ним как ни в чем не бывало. Нассонов натянуто кивнул головой. Арефа поздоровался приветливо.
Председатель жевал травинку и смотрел на небольшое выкошенное поле, на котором, как мне показалось, в беспорядке были расставлены различные препятствия: бревна, установленные крест-накрест, жерди, выкрашенные под шлагбаум и напоминающие параллельные брусья, сложенная пирамидой кирпичная стенка, невысокие ворота, рвы с водой.
По полю кружил одинокий всадник. Вот он подъехал к пирамиде, составленной из полосатых жердей, упирающихся в деревянные треугольники, и лошадь, на какую-то долю секунды задержав свой бег, легко взяла препятствие. Я видел, что оба наблюдателя остались довольны.
А всадник уже приблизился к бревенчатому заборчику. Я заметил, как Арефа напрягся, словно сам сидел в седле.
Конь плавно взлетел, вытянувшись в стремительную линию, и опустился по другую сторону ограды, задев задними ногами верхнюю жердь.
У меня у самого похолодело в груди. Нассонов досадливо крякнул.
— Ничего, бывает, — сказал Арефа. — Не научился еще Маркиз понимать шенкеля. На это время требуется. А в общем неплохо, председатель, а?
— Вот чертова девка! — ругнулся тот, довольный. — Я уже хотел его выбраковать…
— Красивый жеребец! Люблю красивых коней, — прищурил глаза Арефа.
Нассонов ткнул его в бок:
— Цыган ты все-таки, Денисов.
— Не отказываюсь.
Меня они совершенно не замечали.
— Чем черт не шутит: выпустим Маркиза на районные состязания, а? Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…
— Побольше бы тебе, председатель, таких паршивых овец иметь… Поверь мне, редкий жеребец Маркиз.
— Злой, ох злой, шельма!
Между тем всадник приблизился к нам. Я обомлел: это была Лариса.
— Еще разочек попробуй забор, оксер и банкет! — крикнул Нассонов и покрутил в воздухе рукой.
— Шенкелей ему, шенкелей! — добавил Арефа. Лариса кивнула.
Под ней был жеребец, отливающий на солнце неправдоподобным золотисто-розовым цветом.
Я не понимаю в лошадях. Но этот жеребец мне понравился. Его небольшая голова с маленькими подвижными ушами сидела на длинной шее, изгиб которой напоминал лебединый. Ноздри нервно раздувались. Брюхо поджарое, как у оленя. А гладкая, нежная кожа с короткой блестящей шерстью была словно из шелка.
— Всем статен, только круп немного провисает, — покачал головой Нассонов.
— Не помеха. — Арефа поглаживал бороду, довольный.
